Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Вкупе с вариативным названием книги, читающимся по-разному на обложке и на титульном листе, это позволяет увидеть четыре отдельных повести как единый текст – экспериментальный роман, трагическая суть которого при этом лишается оттенка иронии. Персонаж повести «Джиадэ», Генрих, записывает «под рубрикой “Заметы горестные сердца”»: «Каждый писатель может написать лишь одну книгу: это роман ни о чем и это роман о себе. Автобиографичность – право, которое порой бываешь обязан осуществить» [Лугин, 1928b, с. 20].

Рецензент из «Сибирских огней» писал: «И напрасно старается автор – выписками из дневников, цитатами, ссылками, фантастичностью обстановки и пр. – провести какие-то грани между собой и своими “героями”, отмежеваться от них – эти старания ему не помогают. Мысли, чувства, слова и поступки всех этих Джиадэ, Генриха, Ины, Арского, Невменяемова и др. – мысли, чувства, и слова, и поступки самого Лугина. Неудачной попыткой снять с себя ответственность является и его предупреждение, что “Джиадэ – роман ни о чем”. Это предупреждение – не что иное, как маскировка! Наоборот, книга Лугина очень определенно говорит и “кое о чем”, и “кое о ком”. Она говорит, прежде всего, о том, что автор и его “герои” являются представителями внутренней эмиграции» [Шугаев, 1929, с. 231].

Тональность упоминаний и откликов на книгу была близка к стилистике приговора: «Книжка Лугина свидетельствует о нездоровом уклоне в работе молодого издательства “Федерация”. Особый колорит придает “Джиадэ” густая струя мистицизма, которую не в состоянии замаскировать ни беззубая ирония автора, ни ультра-натуралистические “мимолетности”» [Ипполит, 1929а]. «Появление книги Лугина в наше время, конечно, скандально. “Джиадэ” будет прочитана – много – десятками квалифицированных читателей. Но непростительная издательская ошибка делает достоянием гласности литературный документ, по-новому подчеркивающий все реакционное значение всякого эстетского подхода к жизни, всякой попытки обойти острые вопросы современности» [Григорьев, 1928, с. 72]. «Из книг, доставшихся “Федерации”, достаточно указать хотя бы такой перл, как “Джиадэ” Лугина – книгу, скомпрометировавшую издательство в первые же дни. <���… > Издательская машина заработала бесперебойно, но как?» [Леонтьев, 1929]. «Книжка чрезвычайно путанная, производит впечатление мистического бреда» [Книги, 1929]. «… Ведь есть же произведения (например, пресловутого А. Лугина), которые следует критиковать очень резко» [Зелинский, 1929]. «“Джиадэ” – пища и не для богов и не для простых смертных. Она найдет поклонников у литературных снобов и гурманов, которые не имеют ни настоящего, ни будущего, а довольствуются сакраментальной “египетской маркой”, заменяющей им жизнь, борьбу, творчество» [Замошкин, 1929, с. 302] [5] «Разоблачительное» в 1929 году косвенное соположение с книгой О. Э. Мандельштама «Египетская марка» (1928), по большому счету, безусловно, повышающее в статусе забытую книгу Беленсона, неслучайно. Критик Тальников (прототип репортера Моментальниюва из комедии Маяковского «Баня») писал вслед за характеристикой «Египетской марки»: «Основная линия фабулы исчезает. Получается какой-то предельный “петербургский инфлуэнцный бред”. Я уже не говорю о более мелких, но характерных проявлениях эстетства, на которые указывалось уже в критике, например о романе А. Лугина “Джиаде или трагические похождения индивидуалиста” <���так> с воскрешением реакционной мистики и декадентски-религиозных утонченностей, анге<���л>ологии Фомы Аквинского, Сведенборга, розановщины и пр.» [Тальников, 1929, с. 193]. Спустя полгода сопоставление повторит Б. С. Ольховый: «…примерно одновременно с “Джиадэ” вышла в свет другая книжка, также “ни о чем”. Это книжка писателя довольно крупного калибра, который так же, как и А. Белый, но по другим причинам, может быть приведен как пример антитезы попутчику в литературе. Мы имеем в виду “Египетскую марку” О. Мандельштама, изданную в прошлом году “Прибоем”» [Ольховый, 1929, с. 8]. . «Автор подмигивает и иронизирует над своими любезными героями, но кого обманут фигуры умолчания, эта маска иронии?! Если, печатая “Джиадэ” в нескольких тысячах экземплярах, Издательство "Федерация" руководилось намерениями выставить напоказ перед всем светом идейную и творческую нищету, слюнявую немощь последышей русского декаданса, то, конечно, более “доступного” образца, чем роман А. Лугина, нельзя себе и представить. Однако нам кажется, что даже предполагаемыми этим намерениями никак нельзя оправдать издания этой тусклой, бездарной, вредной пачкотни» [Ипполит, 1929b, с. 56]. «Нужно ли еще доказывать, что книга Лугина – вредная, реакционная книга? Приведенные выше выписки и ссылки говорят сами за себя» [Шугаев, 1929, с. 232]. «К группе буржуазной литературы следует отнести и другое явление истекшего года – “роман ни о чем” Александра Лугина “Джиадэ”. Здесь нововременский идеолог – Розанов – справляет тризну по самому себе. Пропитанный мистицизмом, мистической эротикой и, вместе с тем, довольно примитивным цинизмом, роман этот – кстати, далекий от талантливости – объективно рисуется как бы одним из проявлений тех переговоров, которые ведутся между остатками старой и новой буржуазии: а не слиться ли нам, не составить ли некий психоидеологический сплав из остатков разбитых жизнью мировоззрений и ублюдочных зародышей “новых” представлений о действительности?» [Ермилов, 1929, с. 55–56].

В сентябре 1929 года «Джиадэ» упомянута среди «книг, которые не следует читать» [Левицкая, 1929, с. 30] [6] К сожалению, одна из указанных здесь рецензий пока остается недоступной для автора статьи («Комсомольская правда», 16 ноября 1929). Согласно библиографическому указателю, рецензия была подписана Бис [Мацуев, 1936, с. 158]. . Вскоре, после серии разгромных рецензий, книга попала под запрет и была изъята из торгового и библиотечного оборота [Блюм, 2003, с. 121].

При всей литературной изощренности текста Беленсона-Лугина, насыщенного реминисценциями из классической и современной литературы, семантизация имен – топонимов и антропонимов – доведена до предельной наглядности, едва ли не до схематизма. Так, героиня второй части «Трагических похождений индивидуалиста», «Блаженная исповедь, или Испытание верой (Эмоциональное удобочитаемое)», носит имя Вера, которое обыгрывается в первых же «тактах» повествования: «В Смольном среди примерных и озорных институток воспиталась и развилась Вера. Однажды Смольный Веру утратил. И еще иное произошло: Веру, кровно со Смольным связанную, жизнь резко отделила, отгородила от него; так распорядилась жизнь, что прежняя связь была разрушена, и оказалось, что закон Смольного, который был и законом Веры, перестал быть ее законом. С этих пор вся жизнь Веры стала иной, новой, а сама Вера, оставаясь собой, также стала новой, иной. <���…> Такой именно двузаконной была новая жизнь Веры, определявшаяся двумя состояниями – движением и покоем, причем лишь первое дано было выражать Вере» [Лугин, 1928, с. 133–134]. «Двузаконность» Веры (веры) не только выражает идею двоеверия, но и выступает генератором текстопорождения: «– Но, Вера, любовь моя! <���…> – Лукавая улыбка: “Разве на каламбуре, на игре верой можно построить роман?”» [Лугин, 1928b, с. 139–140].