Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Но, не согласитесь ли вы, что человек, обойденный судьбою в отношении событий, тем самым уже выделяется из ряда прочих, более удачливых, по справедливости приобретая основание ожидать если не сочувствия, то хотя бы внимания к нему читателей?

Герой, пусть в кавычках, моего повествования, которое не из подражания своеобразной моде названо гностическим, всегда испытывал особенное пристрастие к философским занятиям. Между прочим, мне доподлинно известно, что он серьезно задумал написать небольшой трактат, размером в несколько десятков строк, посвященный выяснению истинного значения Канта для тайноведения или, вернее, для окончательного просвещения языческих философов, которым системой кантовой, лишь развившей забытое учение апостола Павла, неоспоримо должно бы быть доказано, что без откровения невозможно иметь познания ни о Боге, ни о душе и что умный мир совсем неприступен для естественного разума, ибо Бог обитает в таком свете, куда никакое умозрение проникнуть не может.

Впрочем, в далекой юности прочел он изрядное количество романов рыцарских и иных, оставивших на нем легкий след. И теперь, в зрелом по годам возрасте, обозревая иногда свою жизнь, он невольно ловил себя на чувстве тайной неудовлетворенности и насмешливого недоумения, сопровождавшем воспоминание о прочитанных некогда сочинениях, в которых знатные красавицы так охотно и быстро влюблялись в одиноких бедных юношей, и вообще провидение неизменно заботилось лишь о том, чтоб на долю юношей выпадало возможно больше удивительнейших и в конце концов приятнейших галантных приключений.

Конечно, прожив и продумав достаточно для того, чтоб успеть познать тщету и горечь всех радостей, соблазняющих здесь человека, еще не сотворившего себя духовным, он, если б и умел мечтать, то уж наверное теперь предметом мечтаний его были бы не подобные приключения, а иные явления, странные, даже сверхъестественные, возможность которых, однако, вполне подтверждалась не только верой его, но и разумом, изощренным гностическими рассуждениями мистиков. Но, по-видимому, не умел он, да и не любил мечтать, и, если подчас ничем более важным не был занят, то всего охотнее пребывал в созерцательной и совершенной праздности, которую сам определял при случае, как сосредоточенное бездумие.

Однажды неосторожно он увлекся прелестным созданием, незаметно ставшим его невестой, но в самый торжественный момент испугался того, что могло произойти, и неожиданно исчез. Но кто из нас порой не бывает подвержен увлечениям, и какое же это, если мыслить строго, событие!

Во всяком случае, никогда впоследствии Яков Бауман не проявлял раскаяния в том, что по собственной вине остался лишенным нежной спутницы, и сожалел, как ни странно, о том лишь, что имя покинутой невесты не было «Наина» – имя особенно им любимое.

Он сохранил единственный подарок своей невесты – старинный золотой перстень, на котором арабскими буквами вырезаны были имена. Он показывал его сведущим лицам, даже ученым востоковедам, но одни читали арабские знаки так: «Бог есть. Есть Бог», другие: «Бог мой – любовь», а иные так вовсе отказывались объяснить значение загадочных начертаний, ссылаясь на чрезмерную их древность. Как бы там ни было, Яков Бауман не заботился о составлении себе гороскопа и не слишком заинтересовался попавшей как-то ему снова на глаза визитной карточкой провинциальной гадалки, где значилось:

«Египетская предсказательница прошедшего, настоящего и будущего Н. А. Бабкина».

Был вечер, просторная комната освещалась свечой. Сидя у топившейся раскрытой печи, он держал в руках книгу – из тех, о которых сказано, что в подобных книгах дело идет вовсе не о том только, что в них буквально написано, а о скрытых силах, которые вели пером автора и которые вливаются в жилы читателя, так что по ним струится новое чувство истины; испытывая правильное действие этих книг, читатель получает, в известном отношении, посвящение рассудка.

Он читал об ангелах, охраняющих человека, и, время от времени отрываясь от книги, глядел на огонь, словно завороженный магией горящих дров, влекомый к привычному таинственному зрелищу. И снова огненные страницы.

– Ангел, мой ангел неотлучно охраняет меня. И сейчас он близко, здесь, за мною, незримо бодрствует. Как радостно, легко и вместе как бесконечно страшно от этого сознания: он здесь, всегда здесь, лишь ради меня покинувший неведомые мне обители, но обернусь, и вот нет никого, и я не вижу его. А он видит каждое мое движение, следит малейшую мысль, видит меня лучше, нежели я сам, – мой тихий страж… Лишь он свободен по-настоящему, свободен и от оков, налагаемых временем: время не властно над ним, непрестанно приближающимся к весне своей юности и, чудесный, чем старше он становится, тем моложе должен казаться. Умный и знающий ангел!..

Взволнованный, умиленный, Яков Бауман долго не сводил глаз с висевшего над кроватью его молящегося ангела, неповторимо изображенного Филиппино Липпи, потом задумался, опустив голову. Когда он поднял ее, то увидел незнакомца, вошедшего неприметно, но испуга и удивления не ощутил.

Тот глядел сурово, и в то же время неслыханно-нежно прозвучал его голос, когда еле слышно, словно не раскрывая губ, он молвил: «Пойдемте».

Они шли очень быстро, почти бежали, но об усталости не думалось. Вот миновали и городской вал. Как долго шли они, об этом судить было невозможно. Вдруг возле большого, экзотически ярко освещенного дома, вокруг которого не видно было иных строений, незнакомец остановился. Без усилия поднимаясь по высокой, цветами убранной лестнице, взошли они наверх и очутились в покоях, залитых голубым светом.

Навстречу им медленно поднялась молодая женщина несказанно-прекрасная, не слишком высокая и чрезвычайно бледная. На ней было гладкое черное платье безо всяких украшений.

Сразу обратившись к Якову Бауману, прекрасная госпожа неожиданно простерла к нему обе руки с выражением мольбы и целомудренной покорности. Но он, совершенно потрясенный, испытывал вблизи нее робость такую, о силе которой немыслимо составить себе представление. Робость эта увеличивалась в нем с каждым мгновением и вместе с тем все существо его было словно пронизано еще не испытанными доселе чувствами благоговейного восхищения и порывистого воодушевления, лишавшего его одновременно дыхания и рассудка. Он упал на колени и залился слезами. Потом показалось ему, будто мать его, юная и веселая, склонившись над ним, ласково проводит рукой по его воспаленным глазам. Он сделал движение, чтобы поцеловать ее руку, но это не удалось ему.

– Пойдемте, – промолвил тот же, хорошо знакомый голос. Они перешли в полутемную залу, где за круглым столом, покрытым тяжелой, скажем, византийской парчой, на котором лежало распятие, сидели пятеро мужчин бритые и во фраках. Перед каждым зажжена была свеча. Когда они входили в залу, сидевшие там молча привстали и снова сели по знаку незнакомца.