Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

– Стерва! – с нежной бесстрастностью процедил сквозь зубы Неменяемов. – Она и мне всегда говорила точно так: «Ты ведь еще любишь свою маленькую девочку», когда ей срочно требовалась ласка.

Спутник Ксюши мог сойти за парикмахерского подмастерья с таким же успехом, как и за циркового дрессировщика. Он был безвкусно одет, курил трубку, и размеру носа, произраставшего на его лишенном растительности лице, позавидовал бы матерый нежинский огурец старорежимного образца.

– Если это на самом деле дрессировщик, – сказал себе Неменяемов, – то он доказал бы свою предусмотрительность, не забывая при первом удобном случае досыта отхлестать блудливую девчонку, представляющую из себя экзотическую помесь домашней дикой еще кошки и степной, уже объезженной кобылицы.

Наука давно доказала, что никаких сквозняков не бывает, что вера в сквозняк есть спиритуалистическое суеверие и общенародный предрассудок и что сквозняк – это, попросту говоря, сильное и внезапное дуновение ветренного воздуха сквозь ту самую пространственную протяженность, где вами сквозняк ощущаем.

И действительно, Неменяемов бы мог подтвердить, что в данном случае, когда якобы от сквозняка рассыпался по Ксюше незабвенный прах, этот сквозняк был обыкновеннейшим ветром, произошедшим вследствие изданного Неменяемовым по адресу Ксюши звука или восклицания «стерва», которое он произнес в сердцах, почти что в состоянии невменяемости и будучи заведомо трансцендентален.

ТЕЗУС ПЯТНАДЦАТЫЙ

МОЗГИ ФРИ

Оттуда душа Неменяемова кстати проехала в Институт мозгов, чтобы лично удостовериться насчет некоторых вызывавших сомнение обстоятельств. Там ему дали небольшую, вроде спичечной, коробочку, тщательно упакованную и с предостерегающей этикеткой: «Обращаться осторожно! Огнеопасно!» Полюбопытствовав насчет содержимого, Неменяемов вскрыл коробочку в присутствии сонма ученых лаборантов, аспирантов, ассистентов и абонентов.

При беглом взгляде на собственные мозги Невменяемов грешным делом подумал, что они что-то уж очень похожи на бараньи мозги, которые он в виде «фри» не раз едал по ресторациям. Но, присмотревшись и поковыряв пальцем, убедился в том, что мозги эти – те самые, кои ему натурой присвоены, и что никакой фальши нет налицо. Он пощупал место над верхней губой и затем потрогал мизинцем то место в своем глазу, где вооруженному глазу среди глубочайших извилистых линий виднелось некоторое непрерывное мелькание в соединении с сухим потрескиваньем.

– Бацилла индивидуальная, зловреднейшая! – сказал один из ассистентов. – Чего-то нынче разобрало ее: скачет и играет.

– Заскок, – сказал Неменяемов. – Мои собственные, родные, так сказать, заскоки. Ну как тут мозг своим не признать!

И также – по этим заскокам.

ТЕЗУС СЕМНАДЦАТЫЙ

СМЕРТЬ СМЕРТИ

Тем временем живописец силится изобразить неизобразимое: странную гостью с жилетной бритвой в одной и с четверкой чайной колбасы в другой руке, а также – крупным планом – странного хозяина с запотелыми усами в неутомимой руке, с заскоками в бедной пустой голове и с памятованием в меланхолически-глубоком сердце о человеках, сынах человеческих, страждущих неописуемо от визитов гостьи незваной.

Державное слово не шутка… Смотри, читатель, начало сего повествования. Через посредство слова державного дает нам знать о себе всевышний устав. Вообще со смертью шутить никак не приходится.

Она себе бреет и бреет. И только покрякивает да посапывает. Но, разумеется, и наука не дремлет, и мужи науки свои меры предпринимают. Например, изобретение обессмертивания на срок не свыше пяти лет после операции, путем пересадки обезьяньих волосяных желез.

Ясно, что новейшая наука, установив общеобязательность бритья, шагнула далеко вперед по сравнению с крепостнически-феодальным строем, когда не было ни настоящей дифференциации, ни саморежущих бритв, и тамошние граждане, не подозревавшие того простого факта, что они граждане, не только не брили усы и бороду, но щеголяли то эспаньолками, то а-ля-анрикатр, то на манер запорожцев за Дунаем. И все это только вносило полнейшую сумятицу в отношения, увеличивая эпидемическую смертность и наклонность к индивидуализму, то есть усугубляющей розни.

Теперь же даже многие дамы привыкли очень охотно выбривать себе волоса, густо населяющие ихнее прекрасное тело по всем окрестностям, урби и орби. Как маломощный пол, они, естественно, действуют украдкой, частенько прибегая к помощи наилучшего депиляториума «Вечность», что общедоступно, малоболезненно и не содействует развратному подходу, в смысле взаимного времяпрепровождения.

Смерть, не надо забывать, покамест еще сильна, весьма сильна. Она безусловно сильнее всех прочих зверей, кроме разве дикой домашней кошки, зараженной сапом. Но погодите: найдется и на смерть управа. Какая? Очень просто: профессиональный союз работников парикмахеров, где этот животрепещущий вопрос, заставляющий все живое трепетать, как трепещет среди океанов колеблемый ураганом одинокий китовый ус, – где этот, говорю я, вопрос уже несколько лет как всесторонне пробривается, то есть прорабатывается.

Тогда пресловутое «жало» смерти станет попросту отменно-жалким, и восклицание прошедшего в пустыне искус святого Антониуса: «Смерть! Где твое жало?» заменено будет безыскусственным восклицанием: «Смерть, мне тебя жалко!»

Итак, вооружимся не бритвой, а терпением. И не упустим зарубить у себя на носу: лишь потерявший голову по усам своим плачет.

Москва. Январь 1928 г.

Яков Бауман был молодой еще человек лет тридцати трех и, казалось, без определенных занятий. Был он блондин роста среднего, худощавый и задумчивый. Глаза его подчас имели выражение весьма мечтательное, хотя склонностью к мечтательности владелец их как будто не отличался.

Пожалуй, здесь уже приличествовало бы пояснить, чем замечателен человек, выбранный мною в герои повествования, но, право, я затрудняюсь сделать это, ибо при некоторых несомненных своих достоинствах Яков Бауман все же ничем решительно замечателен не был. Что же касается его жизни, то жизнь, проходящую день за днем, без шума и неожиданных приключений, в хорошем литературном обществе принято считать неинтересной. Такой-то и была, к огорчению моему, жизнь занимающего меня лица: в ней совершенно, и даже с известной преднамеренностью, отсутствовали события, и не то, чтоб какие особенные, а просто всяческие, такие, что обычно приключаются чуть ли не на каждом шагу с большинством людей.