Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели [Старая орфография]

Но я увлекся и отклонился въ сторону. Пора вернуться опять къ моимъ искателямъ Бѣлой Арапіи.

На прошлой недѣлѣ ко мнѣ пришли двѣ барышни. Обѣ были огромнаго роста, въ короткихъ суконныхъ кофточкахъ, съ бѣлымъ башлыкомъ, повязаннымъ накрестъ. Руки у нихъ были красныя и вылѣзали изъ узкихъ рукавовъ. На дворѣ былъ морозъ и онѣ долго топали ногами, чтобы немного отогрѣться. Барышни были сидѣлки, одна изъ общины сестеръ милосердія, другая изъ Калинкинской больницы.

— Мы хотимъ ѣхать въ Америку, къ духоборамъ, — объявили онѣ.

— А деньги на дорогу у васъ есть?

— Денегъ нѣту. Мы думали, вы намъ присовѣтуете.

— Рублей на полтораста трудно присовѣтовать, — возразилъ я.

— Мы еще иначе придумали, — сказали барышни, — мы на судно поступимъ. Женская работа и тамъ надобна — бѣлье мыть, чулки штопать. Доѣдемъ задаромъ до Америки.

Кстати сказать, это полумиѳическое судно, на которое можно «поступить», играетъ въ разсчетахъ рабочихъ видную роль.

Каждый, у кого нѣтъ денегъ, мечтаетъ доѣхать до Америки даромъ, въ обмѣнъ за черную работу своихъ крѣпкихъ, но необученныхъ рукъ. Увы, съ одной черной работой не далеко уѣдешь даже въ Америкѣ на берегу, не говоря о судахъ.

— А зачѣмъ вы хотите ѣхать въ Америку? — полюбопытствовалъ я.

— Какъ же не ѣхать, — сказала одна сидѣлка, — здѣсь насъ за людей не считаютъ! Помыкаютъ нами, какъ чумичкой.

— «Зачѣмъ вы говорите сидѣлкамъ вы , — передразнила она чей-то начальственный голосъ. — Онѣ не пріученныя»…

— Тамъ либо погибнемъ, либо людьми станемъ — твердо сказала другая. — Тамъ, сказываютъ, замужъ легче выйти. Вы же писали…

Вотъ наказаніе. Правда, я писалъ, описывалъ, что видѣлъ; я писалъ разсказъ, а вовсе не краткое руководство къ охотѣ за женихами.

Сидѣлки ушли. Дня черезъ два пришелъ молодой человѣкъ, онъ явился прямо съ работы и былъ весь въ сажѣ, какъ трубочистъ.

— Я хочу уѣхать отсюда, — заявилъ онъ мрачно. — Жить не у чего.

— Вы партійный? — спросилъ я вдругъ.

— Я бывшій партійный, бывшій сознательный, бывшій организованный, но теперь я не вѣрю въ программы.

— Вы пьете вино? — задалъ я другой вопросъ.

— Сроду не пилъ и табаку не курилъ, и если выходитъ по духоборской вѣрѣ, чтобъ мяса не ѣсть, я и на то согласенъ, только чтобъ жить по иному. Мы старый строй бороли, себя надо побороть. Живемъ, какъ собаки. Бѣдный бѣдному согласенъ горло перегрызть. Одно осталось — уѣхать отсюда къ чортовой матери.

— Вы подождите до весны, — посовѣтовалъ я. — Въ Америкѣ теперь кризисъ.

— Я не могу ждать, — сказалъ мой гость. — Мысли мнѣ приходятъ, чтобъ сразу покончить всю канитель. Но только если доведется, то лучше не быть дуракомъ, а сдѣлать протестъ противъ другихъ, счастливыхъ.

Въ карманѣ у меня лежало письмо, только что полученное изъ Нью-Іорка, тоже отъ рабочаго, который прожилъ въ Америкѣ девять лѣтъ и теперь собирался вернуться. Я досталъ письмо и прочиталъ отрывокъ.

«Кризисъ сталъ надвигаться съ быстротой урагана. Онъ оставилъ на улицѣ сотни тысячъ людей. Пройдетъ мѣсяца три и безработные будутъ насчитываться милліонами.

Люди толпятся тысячами на пароходахъ, отходящихъ въ Европу, и бѣгутъ, точно крысы съ судна, давшаго течь. Скверно голодать, особенно въ Америкѣ».

— Та-акъ!.. — протянулъ мой посѣтитель. — Ну, спасибо! Теперь я знаю, что сдѣлаю.

— Вы зайдите черезъ недѣлю, — предложилъ я. — Я соберу еще новыя справки.

Онъ пожалъ плечами. — Что жъ, я зайду. Прощайте пока!

Съ тѣхъ поръ я его больше не видалъ. Недѣля прошла, но онъ не приходилъ. Фамиліи его я тоже не знаю. И теперь, когда я читаю въ газетахъ длинную хронику самоубійствъ, убійствъ, ограбленій, странныхъ болѣзненныхъ покушеній проломить каменную стѣну вдругъ, на цѣломъ мѣстѣ, при каждомъ имени мнѣ въ голову приходитъ вопросъ: Не это ли мой бывшій гость, бывшій партійный, бывшій сознательный? Страшно подумать, что этотъ крѣпкій молодой человѣкъ сталъ трупомъ, чортъ знаетъ зачѣмъ, и успокоился и больше не станетъ наводить справокъ.

Страшная, успокоенная Русь.

С.-Петербургъ, 1908 г.

Мы сидѣли въ редакціи провинціальной газеты. Насъ было шесть человѣкъ, и намъ было скучно. Газета была захудалая, подъ стать своему городу. Тиражъ ея былъ 1200, а весь платный матеріалъ на 6 рублей въ день. При всемъ томъ она приносила убытокъ «на десятку съ номера», какъ заявлялъ издатель.

— Наша газета шла бы, — жаловался онъ, — да на почтѣ перехватываютъ; черную даромъ разсыпаютъ, а телеграммы тѣ же. Тридцать тысячъ мы вложили, насъ трое пайщиковъ. Отстать не охота. Можетъ, выходится… И штрафы платимъ. На той недѣлѣ 500 рублей, позавчера 150, за объявленіе о польской лотереѣ. Нельзя, говорятъ, во внутреннихъ губерніяхъ. Но мы почемъ знаемъ?.. А то, что редакторъ сидѣлъ, это мы не считаемъ…

Я посмотрѣлъ на редактора. Онъ лѣниво мотнулъ головой:

— Не я, другой есть.

Онъ немного подумалъ и вздохнулъ.

— А когда-то мы были лѣвая газета. 5000 печатали. Публика на отъемъ брала. Хвостъ у дверей дожидался…

Комната редакціи была низенькая, сѣрая. Отъ прошлаго величія остались только на стѣнѣ образцы шрифтовъ:

Соціальное государство XX вѣка: на кегль 16.

Косвенные налоги извлекаютъ послѣднія копейки изъ кармана трудящагося народа: на кегль 20.

На улицѣ было яркое солнце, но окна были завѣшаны газетными листами. Въ воздухѣ пахло скукой и сномъ. Даже глаза слипались. Какъ будто опіумъ былъ просыпанъ на полу.

О чемъ говорить? Что дѣлается, — это мы знаемъ и безъ разговоровъ. Что надо дѣлать? Чертъ возьми, что именно надо дѣлать?..

«Уйду отсюда, — соображалъ я тускло. — Пойду къ предводителю дворянства, онъ обѣщалъ дать цифры о распаденіи общины. Человѣкъ онъ веселый, даже восторженный. Говоритъ прямо: „лѣтъ черезъ десять мы устроимъ въ уѣздѣ лѣсенку крестьянскихъ владѣній. Я оптимистъ, смотрю на жизнь подъ розовымъ угломъ“».

Одинъ изъ присутствующихъ, мѣстный адвокатъ, причастный къ литературѣ, поднялъ голову и заговорилъ.

— Что будетъ? — сказалъ онъ негромко. — Полтора года просидѣлъ. Шесть съ половиной лѣтъ осталось…

Я раскрылъ глаза и посмотрѣлъ на него внимательнѣе. Я видѣлъ его раньше, три года тому назадъ. У него было тогда чуть-чуть сѣдины на вискахъ. Теперь онъ былъ весь сѣдой, въ морщинахъ.

— Кто это сидитъ?

— Сынъ мой старшій.

Онъ началъ разсказывать одну изъ россійскихъ исторій, страшныхъ и обыкновенныхъ въ послѣдніе годы. Говорилъ онъ отрывистыми фразами, какъ будто нехотя…

— Семнадцати лѣтъ. Способный мальчикъ. Первымъ шелъ. Въ восьмомъ классѣ былъ. Присталъ къ эс-эрамъ… Турнули его. Сдалъ экзамены экстерномъ… Потомъ говорятъ: «видно, не беретъ наша». Стали максималистами… Пріѣхалъ учитель изъ Сердобска и еще семинаристъ. Съ ума сошли… Устроили экспропріацію въ деревнѣ. Мѣстное почтовое отдѣленіе… Девяносто рублей…