Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели [Старая орфография]

Онъ помолчалъ.

— Если бы они попросили, — прибавилъ онъ глухо, — я бы имъ самъ далъ эти девяносто рублей… Одного убили… Двоихъ повѣсили… Онъ одинъ уцѣлѣлъ, по малолѣтству своему. На восемь лѣтъ. Теперь занимается высшей математикой. Другой — семинаристъ. Тутъ же сидитъ. На три года. Ему помогаетъ къ аттестату зрѣлости. Скучно ему. Тоскливо… Шесть лѣтъ съ половиной…

Онъ замолчалъ. Мы всѣ тоже молчали. Въ комнатѣ какъ будто стало темнѣе отъ этой унылой и гибельной повѣсти.

Дверь открылась, и въ комнату вошелъ человѣкъ.

И съ перваго взгляда я увидѣлъ, что это человѣкъ другой, не нашей породы. Онъ даже дверь открылъ по иному, широко, «на пяту», какъ говорятъ въ народѣ, потомъ крѣпко закрылъ ее и подошелъ къ столу, стуча сапогами. Наружность у него тоже была особенная. Черная суконная поддевка, длинная борода, безпокойные глаза.

— Я хронику принесъ, — быстро заговорилъ онъ, — полицейскую окрошку.

Онъ вынулъ изъ кармана пачку смятыхъ бумажекъ и бросилъ ее на столъ передъ редакторомъ.

Редакторъ взялъ одну и прочиталъ вслухъ:

— Нѣкій наблюдательный чинъ на Старомъ Базарѣ…

— Фамилія? — спросилъ онъ кроткимъ тономъ.

— Не скажу, — твердо отвѣчалъ человѣкъ въ поддевкѣ. — Меня изъ города вышлютъ. И то намедни губернаторъ призывалъ, выговаривалъ: «Чтобы вы поменьше врали, дайте-ка я вамъ собственноручно продиктую»…

— Кто это такой? — спросилъ я тихонько сосѣда.

— Это сидячій и есть, — громко отозвался редакторъ. — Нашъ главный отвѣтчикъ! Получаетъ въ мѣсяцъ пятнадцать рублей, а когда отсиживаетъ, то семнадцать съ полтиной и пять рублей на харчи. Два раза сидѣлъ и очень доволенъ…

— А что же, — весело отозвался сидячій редакторъ, — семь съ полтиной — бѣдному человѣку и то разсчетъ.

— Позвольте порекомендоваться, — подошелъ онъ ко мнѣ. — Мордвиновъ сапожникъ, былъ миссіонерскимъ ученикомъ, теперь два года кормлюсь строчками…

— Ну, мнѣ идти надо. Знаете что, пойдемъ со мною вмѣстѣ, — предложилъ онъ.

Черезъ минуту мы шли по улицѣ, довольно круто уходившей внизъ.

— Вамъ куда надо? — спросилъ я спутника.

— Да никуда, — отвѣтилъ онъ съ лукавой улыбкой. — А просто я васъ увелъ оттуда, скучно тамъ… Пойдемте въ Подгорье, въ сады. Тамъ народъ проще.

Городъ стоялъ на горѣ, примыкавшей къ Волгѣ, и съ трехъ сторонъ внизу былъ окруженъ садами.

Это и было Подгорье.

Сады были старинные, вѣковые. Они поставляли вверхъ до Нижняго и дальше яблоки, груши, сливы, прекрасныя вишни, орѣхи. Они были разбиты на небольшіе участки, и во вѣхъ участкахъ ютились и хлопотали, какъ пчелы, садовники: мѣщане и подгородніе крестьяне.

Мы сошли внизъ и очутились на тропѣ, которая вилась между заборами, переходила черезъ ручьи, спускалась въ лощины и поднималась вверхъ по косогору.

Черезъ заборы справа и слѣва глядѣли вѣтви старыхъ яблонь, усыпанныя мелкими зелеными, еще незрѣлыми плодами. Яблокъ было много. Иныя вѣтви уже были подперты жердями и рогатками, чтобы тяжесть дозрѣвшаго урожая не обломала ихъ.

Было очень тихо. Крѣпкій и сладкій запахъ шелъ изъ густой глубины фруктовыхъ зарослей, слѣва поднимался легкій паръ съ тихаго волжскаго протока.

— Хорошо тутъ, — сказалъ я невольно.

— Да, — подтвердилъ Мордвиновъ. — Тутъ много нашихъ пріустроилось.

— Какихъ нашихъ?

— Да всякихъ: баптистовъ, бѣлоризцевъ и хлыстовъ, и всякихъ сектантовъ.

— Вы развѣ сектантъ?

— Все бывало, — сказалъ Мордвиновъ, тряхнувъ головою. — Евангеліе такая книга, что если читать да вникать православному человѣку, то непремѣнно церковь потеряешь… Я бывалъ и въ сектантахъ.

— Бывалъ, — повторилъ я этотъ многократный глаголъ, — ну, а теперь?

— Теперь ежели угодно знать, — то я атеистъ.

— Какъ это атеистъ?

— Единое творческое начало я еще признаю, такую аллегорію, но что касается помощниковъ, то извините, пожалуйста…

— Вы, должно быть, теистъ? — переспросилъ я.

— А быть можетъ, и теистъ, — съ готовностью согласился Мордвиновъ.

— Я, если угодно знать, смѣшанной вѣры человѣкъ, со всѣми умствую, ко всѣмъ себя причисляю. Татары, такъ татары, хвалю ихъ вѣру. А жиды, такъ жиды. Всѣ вѣры любы, и всѣ партіи милы, до самыхъ кадетовъ. Всѣмъ другъ, всѣмъ помогалъ… Но больше всего жалѣю своихъ мужичковъ-русачковъ. Вотъ теперь хлопочу, чтобы передѣлать хлыстовъ баптистами, — попрошу Пахомова, слѣпца изъ Самары. У него даръ Божьяго слова. Побесѣдуемъ съ хлыстовскими наставниками. Старообрядцевъ ужасно жалѣю. Изучалъ ихъ дисциплину, чтобъ принимали за своего. У нихъ тяжелый законъ, по домашнему обиходу, како сидѣть благочинно во всѣ часы житія: нога на ногу не слагати, лѣвая рука во уста не влагати…

Передо мной было совсѣмъ новое религіозное явленіе, продуктъ великаго потрясенія, которое даже и у интеллигентовъ перемѣшало всѣ вѣры и всѣ партіи и, подобно землетрясенію, перебросило однихъ слѣва далеко вправо, а другихъ справа еще дальше влѣво.

Я не могъ даже разобрать, былъ ли этотъ диковинный человѣкъ теистъ или, дѣйствительно, атеистъ — крайній матеріалистъ.

Онъ ни передъ чѣмъ не задумывался и былъ переполненъ безцеремоннымъ отрицаніемъ, напоминавшимъ наши шестидесятые годы. Народная мысль, очевидно, переживала тѣ же этапы, что и интеллигентная, и, между прочимъ, дошла до матеріализма.

— Вотъ Фейербаха купилъ, — говорилъ Мордвиновъ. — Спрашиваетъ, чѣмъ человѣкъ отъ животныхъ разнится. Животная религіи не имѣетъ. Про слоновъ наврали. Она не имѣетъ разума и не знаетъ своего рода. Человѣкъ знаетъ свой родъ. У него есть разумъ и воля, и сердце. Божественныя ли эти вещи? Скажемъ: божественныя. Но если признать божественными, то мы субъектъ, а Богъ объектъ. Нашъ разумъ въ Его природѣ мы распространили до безконечности, и мы же на него молимся. Я и тѣнь моя. Кто старше? Человѣкъ дикій — и богъ дикій. Человѣкъ умнѣе — и богъ умнѣе.

Я слушалъ его рѣчи и, наконецъ, упросилъ:

— Скажите, пожалуйста, откуда вы взялись?

Мордвиновъ остановился.

— Я православнаго рода, — началъ онъ, — бѣдной семьи. Съ дѣтства имѣлъ большую охоту къ ученію. Десять лѣтъ ничего не могъ добиться, только въ садахъ работалъ. Нашелъ книги старопечатныя, сталъ читать. Спасовскаго согласія наставникъ, Андрей Афанасьевичъ Коноваловъ, — отъ него занялся. Скоро принялъ его пріемы для бесѣдъ, началъ съ миссіонерами недоумѣвать. Въ виду чего предложили присоединиться къ нимъ. Мнѣ то и нужно, лишь бы образованіе получить. Приняли меня въ миссіонерскую школу. Пятнадцать учениковъ, десять на счетъ миссіи, а пять на счетъ архіерея. Но какіе же учителя: Власій, мнихъ. Ходитъ въ подрясникѣ, безъ кальсонъ, длинная рубаха, лицо шарфомъ закрываетъ; секта у него — беретъ сестеръ къ себѣ на всенощную.