Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Томъ седьмой. Духоборы въ Канаде. — Белая Арапія. — Искатели [Старая орфография]

— Вотъ извольте посмотрѣть.

Онъ порылся въ карманѣ и досталъ свѣжую вырѣзку изъ «Голоса Самары», октябристской газеты. Вырѣзка гласила: «Духовный слѣдователь закончилъ слѣдствіе о монахѣ, священникѣ Власіи, живущемъ въ Кынтанскомъ монастырѣ. Установлено, что отца Власія усиленно посѣщали женщины. Найденъ фотографическій снимокъ отца Власія, окруженнаго голыми женщинами. Ожидается скандальный процессъ».

— Вотъ такъ учителя, — прибавилъ Мордвиновъ. — А уроки задаютъ по учебнику, отседова — доседова. Время пришло такое бойкое, 1905 годъ. Я всѣхъ учениковъ натрафилъ. Стали заявлять требованія: «дайте намъ хорошихъ педагоговъ. Мы вѣдь не маленькіе. Вы берете народныя деньги, а учить не умѣете. Ты учебникъ-то закрой, изъ своей головы учи». Они втупикъ становятся: «Мы выключимъ тебя»…

— Но вѣдь я вровень съ сектантами. Я въ воскресенье въ церкви спрошу о причинѣ…

— Составили мы прошеніе, подписали по алфавиту, подали архіерею.

— Такъ имъ прискорбно. Вѣрите, отецъ экономъ встанетъ средь трапезы, воетъ голосомъ: «Экая язва, — вездѣ завелись. Зубами рвалъ бы ихъ. Покою не даютъ».

— Выключили насъ; а меня опредѣлили помощникомъ миссіонера Ножкина, на сто рублей въ годъ. Я ѣздилъ, велъ бесѣды, о чемъ хотѣлъ. Стали они носомъ крутить, помѣстили меня сторожемъ въ архіерейскомъ саду, на двадцать рублей въ мѣсяцъ. Женщины тутъ, подозрительныя особы, монашки и служки, никакого грѣха не признаютъ. Монашку моя жена во дворѣ съ келейникомъ поймала. «Тьфу на васъ, — говоритъ, — гадкіе вы».

— Яблоковъ сила въ саду, а красть имъ не ловко. Я стерегу. Стали насъ выживать изъ саду. Архіерей напугался. А я говорю: «Предоставьте мнѣ револьверъ, я буду васъ остерегать». Предоставили мнѣ, такой бульдожка скверный. А въ то время монашки да служки навели на меня обыскъ. Ушелъ я изъ архіерейскаго сада, пошелъ къ тестю въ садокъ, стали жить, кое-какъ биться. Маленькій садокъ, какъ глазокъ. Сами сейчасъ увидите…

Мы вошли въ калитку. Садокъ дѣйствительно былъ маленькій, но очень живописный. Онъ стоялъ на мягкомъ земляномъ обрывѣ, надъ тихимъ рѣчнымъ затономъ. Внизу подъ обрывомъ лежала длинная черная лодка, похожая на корягу.

— Чужая земля, наемная, — грустно сказалъ Мордвиновъ. — Эхъ, кабы эту землю мнѣ. Я бы всю кручу разрылъ и обвалилъ, воздѣлалъ бы до самой воды. Помидоровъ посадилъ бы, картофелю. Если пропасть доведется, было бы дѣтямъ обезпеченіе. Трое у меня, маленькія, какъ галчата…

Навстрѣчу намъ бѣжалъ пузатый мальчишка, лѣтъ пяти, весь въ грязи и въ одной рубашонкѣ. Подолъ у него былъ задранъ чуть не до шеи. Онъ придерживалъ его обѣими руками, что-то жевалъ и кричалъ на бѣгу съ полнымъ ртомъ.

— Мм, тятя, я яблоки ѣмъ!..

Изъ подола рубашки сыпались зеленыя яблоки, совсѣмъ незрѣлыя, мелкія, немного побольше орѣха.

— Развѣ не вредно ѣсть такія яблоки?

— Богъ съ вами, — сказалъ Мордвиновъ, — мы привычные. Яблоки эти чуть не съ цвѣту ѣдимъ. Если безъ овощевъ, намъ нѣтъ вкуса. Лѣтомъ и мясо не въ охоту.

Мальчикъ заглядѣлся на насъ и выпустилъ подолъ. Яблоки посыпались во всѣ стороны.

— Онъ у меня тоже безбожникъ, — сказалъ Мордвиновъ полусерьезно. — Самъ отъ себя. Никто его не училъ.

— Ну-ка, Мишка, скажи, гдѣ Богъ?

— Не знаю, — сказалъ Мишка, засовывая палецъ въ ротъ.

— Можетъ, на небѣ?

— Я туда не лазилъ, — буркнулъ Мишка угрюмо. — Отстань.

— У меня вся семья любопытная, — сказалъ Мордвиновъ, — жена моя родилась въ бѣлоризцахъ, въ бѣломъ мѣшкѣ, въ густой крапивѣ, молока не ѣла, только растительное молоко, конопляное сѣмя. Тесть мой бывшій хлыстъ. Строгой вѣры. У нихъ говорили: «грѣхъ молоко хлебать. Корова блудница. Яйца — мышьякъ, отрава духовная. Цвѣтная рубаха — пестрый звѣрь. Совлеките съ себя звѣря, надѣньте бѣлое, ангельскій чинъ».

— Вы поговорите съ нимъ. Пронзительный старичекъ. Лютѣе меня. Онъ Ренана книги читалъ. Прочитаетъ и мнѣ перескажетъ. Мнѣ некогда читать столь длинныя книги.

Избушка у Мордвинова была черная, покосившаяся на-бокъ. Внутри было тѣсно и грязно. Только передній уголъ былъ оклеенъ цвѣтными карикатурами недавней эпохи: Витте въ клѣткѣ, Лидваль съ урною. Ярче всего бросалась въ глаза большая зловѣщая картина: горитъ крестьянская изба. Изъ красныхъ облаковъ протягивается длинная рука съ жадными, длинными, костлявыми пальцами.

Вмѣсто всякаго богатства Мордвиновъ показалъ мнѣ огромный черный ящикъ съ выписками и всякими бумагами. Онѣ были набиты до самаго верха, вродѣ геологическихъ пластовъ. Нижнія были написаны полууставомъ на синей бумагѣ и относились къ духовнымъ книгамъ: Ефремъ Сиринъ, Григорій Богословъ. Потомъ шли русскіе духовные писатели, мистики, брошюры Толстого и Григорія Петрова, журнальныя статьи, клочья освободительныхъ брошюръ. Сверху лежали груды газетныхъ вырѣзокъ. Въ настоящее время Мордвиновъ самъ мѣтилъ въ писатели и подбиралъ матеріалъ въ редакціи среди изрѣзанныхъ и брошенныхъ газетъ.

Все это было мятое, въ сажѣ и грязныхъ пятнахъ. Трудно было бы сохранить чистоту въ такой обстановкѣ.

У окна стояла лавка безъ одной ноги, подпертая чурбаномъ. На лавкѣ сидѣлъ старикъ въ ветхихъ валенкахъ, несмотря на лѣтній зной. Это и былъ бывшій хлыстъ, читатель Ренана. Волосы у него были совсѣмъ бѣлые, лицо истощенное. Только глаза сохранились, маленькіе, яркіе, злые.

— Вы не думайте, что я такой старикъ, — сказалъ онъ, — мнѣ пятьдесятъ два года. Это отъ нравственной жизни. Жили строго, скоромно не ѣли, нарядно не носили, вина не пили, табакъ не курили, хлѣба поменьше жевали. Я хотѣлъ рыбу завершить ѣсть, голова стала болѣть, куриная слѣпота напала. А товарищъ померъ.

— Такъ глупость наша, — старикъ махнулъ рукой. — Держались за Бога, измождились, теперь на покой надо.

— При юности моей, — сталъ разсказывать старикъ, — былъ въ нашемъ селѣ прельститель, онъ прельстилъ двѣнадцать человѣкъ, въ родѣ апостоловъ. Одинъ былъ мой товарищъ. Молодые оба. Онъ сталъ мнѣ тексты бросать, а я не разумѣю, что и къ чему. Думаю: неужели я меньше ихняго грамотѣ знаю. Взялся за евангеліе, да въ жнитво, да въ пашню. Можетъ, не одну сотню разъ перечелъ отъ корня до корня. Сталъ я поспарывать съ ними. Сумнѣніе явилось. Другіе двѣнадцать человѣкъ ко мнѣ пристали, на двѣ секты. Приходитъ къ обѣднѣ въ посту нѣкій человѣкъ, привелъ насъ въ изумленіе. Девятая, семнадцатая, восемнадцатая главы Ивана Богослова, — онъ толкуетъ по-своему, особо отъ хлыстовъ. Тайное сводитъ на явное…

— Батюшка началъ сердиться. «Отчего въ церковь не ходите?» — «Неколи намъ»… Они насъ стали подъ надзоромъ имѣть. Посматривали искоса, даже смертью грозили. Мельникова въ ссылку угнали. Товарищъ мой Николай сталъ имъ предателемъ, все обсказалъ. Какъ съ дѣвицами въ баню ходили, — и родила дѣвица, и зарыли дитя; шестнадцать человѣкъ въ ссылку угнали въ Елизаветполь. Насъ тоже хотѣли сослать, но я уклонился отъ нихъ въ книги. Добился книгу «Благовѣстъ», Бесѣды «Апостольскія», «Кормчая» съ доски до доски, «Дѣянія Апостольскія». Многія книги стали намъ извѣстны. Такую охоту имѣлъ. Идешь мимо лавки. «Чего надо?» «Книгу». Дай Богъ здоровье Неручеву, Александру Алексѣевичу, онъ книгъ давалъ. Въ то именно время я сталъ поститься. Не такъ понималъ, по буквѣ. Въ сущемъ дѣлѣ посты полезны для перемѣны пищи. Челъ я книгу старца Дорофея: «Какой есть грѣхъ смѣяться за столомъ». — Не грѣхъ, а вредъ: — крошка заскочитъ. Или народъ дикій былъ, то ему говорили: грѣхъ, эпитимія. У просвѣщенныхъ грековъ не было эпитиміи, а нашимъ дикимъ народамъ назначили, вродѣ, какъ гривна штрафу. Или, напримѣръ, постъ. Нужно ли это семейному человѣку? Монаху нужно для укрощенія собственной плоти, у него жеребячья плоть. Семейному надо свою плоть питать. Или молиться, зачѣмъ два часа, — не довольно ли четверть часа? Кто-нибудь обманулъ на сто рублей, а Богу свѣчу поставилъ въ десять копеекъ. Такъ эскимосы дѣлаютъ. Священство, напримѣръ, отъ Моисея. Послѣ египетскихъ кирпичей онъ далъ левитамъ, пусть кормятся. Теперь я вижу: все это лишнее. Всѣ ихнія дѣла надо иссопомъ окурить, дезинфекцію сдѣлать. Если они на Писаніе ссылаются, то Христосъ не то говорилъ, а: «накормите голоднаго» Оттого я сталъ жить слабже, чай пить, молоко хлебать, мясо ѣсть. Главное дѣло, слово свободы пришло. Намъ стало прямѣе. Что мы шишикали промежъ себя, то стало громко въ народѣ. Сходныя къ намъ стали новыя книги, о чемъ прежде мы топоткомъ говорили: Бебель, Исторія Шишко, Христосъ Ренана. Но только Ренанъ Христа-человѣка извнѣ сдѣлалъ, не изнутри… Подожди годовъ десятокъ, что выйдетъ. И такъ, почитай, все на нашей сторонѣ. «Союзниковъ» совсѣмъ нѣтъ, — чепуха все. Въ городѣ полтора человѣка, а по деревнямъ совсѣмъ нѣтъ. Звонятъ, зубами ляскаютъ. Все по пустому. Мы вотъ не звонимъ, молчимъ. Неручевъ, правда, звонитъ по всѣмъ базарамъ. Человѣкъ сильный! Мало звонковъ противъ Александра Алексѣевича. Ты говоришь, что будетъ? Хорошо не будетъ. Такъ не пойдетъ, какъ наверху хотятъ. Потому народъ еще больше размножится. На одной бороздѣ не очень станешь жить. Хлѣбъ все дороже, а урожай хуже. Не выйдетъ по ихнему. Народъ сталъ къ ученію допускаемъ. Раньше дикій былъ. Теперь понемногу сталъ добираться до сути. Слово свободы выпущено, чтобъ правду говорить. Хватилися, да поздно. Пропустили его. Теперь думаютъ только то, какъ бы схапать, словить. Заходили кругомъ. Какъ было сказано: «Придутъ птицы съ желѣзными носами. Станутъ васъ долбить до самыхъ костей».