Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Не должай, по крайней мѣрѣ.

— Ну, это говорить хорошо, а дѣлать трудно. Поневолѣ задолжаешь, если папенька-отецъ туго кошель завязалъ.

Сережа, не будучи въ состояніи сдерживать своего негодованія, всталъ.

— Что ты? Какая муха тебя укусила? Чего испугался? Что пришлось не по нутру, — сказалъ Анатоль, растянувшійся въ креслѣ.

— Такъ порядочные люди объ отцѣ не говорятъ, — произнесъ Сережа сухо.

— Шутки, братецъ, не понимаешь. Какая важность, что я обозвалъ его папенька-отецъ? Что жъ, скажу: почтеннѣйшій батюшка, тебя обрадую?

— Анатоль, — сказалъ Сережа — неужели тебѣ не жаль мать и сестру?

— Вольно же имъ? сказалъ Анатоль нерѣшительно.

— Притомъ подумалъ ли ты серіозно о себѣ самомъ? Я хорошо знаю характеръ твоего отца, а мать твоя еще больше, чѣмъ я, убѣждена, что твоего отца не надо доводить до крайности, и нельзя переступать границы. Съ нимъ шутить нельзя. Когда онъ рѣшится на крутую мѣру, его ужъ никто не умилостивитъ.

— Какія такія крутыя мѣры? возразилъ Анатоль съ меньшимъ задоромъ и удалью. Онъ какъ будто и самъ опасался крутой мѣры.

— Ихъ не мало, — сказалъ Сережа. — Твой отецъ уменъ, придумаетъ, какъ оградить всю семью отъ расточительности одного. Повторяю, пораздумай и самъ себя пожалѣй, если матери и сестры тебѣ не жаль.

— Охъ, ты дамскій угодникъ! сказалъ Анатоль и, видя, что Сережа встаетъ, сказалъ: — Куда же ты? посиди еще.

— Не могу, — отвѣчалъ Сергѣй, направляясь къ дверямъ и чувствуя какую-то усталость; къ его собственнымъ заботамъ тѣсно пристала печаль Сони и ея матери, увѣренность, что имъ предстоитъ и впередъ много горя. Анатоль остался въ своемъ длинномъ креслѣ и не всталъ, чтобы проводить пріятеля: очевидно, и на его душѣ было не легко.

Когда Ракитинъ съ Андреемъ Алексѣевичемъ вошелъ въ гостиную, Сережи уже тамъ не было.

— Гдѣ Боръ-Раменскій? спросилъ онъ.

— Ушелъ; сказалъ, что ему неловко оставаться при столь печальныхъ семейныхъ сценахъ. Хорошій молодой человѣкъ, примѣрный сынъ и братъ.

— Да, не то, что мы… — тихо, почти про себя, сказалъ Ракитинъ, потомъ поднялъ склонившуюся голову и пошелъ въ кабинетъ жены. Она сидѣла на небольшомъ диванчикѣ съ книгою въ рукахъ, будто читала, но мысли ея были далеко. Соня сидѣла около матери съ работою и прилежно вышивала, точно исполняла урокъ, точно спѣшила окончить работу къ опредѣленному сроку. И у матери и у дочери били лица печальныя и усталыя. Сидоръ Осиповичъ сѣлъ подлѣ жены, взялъ ее за руку, притянулъ къ себѣ и поцѣловалъ.

— Прости меня, — сказалъ онъ ей печально: — я виноватъ передъ тобою, передъ семьей и передъ самимъ собою.

— Въ чемъ, другъ мой? спросила она, встрепенувшись. — Мы, кромѣ ласки, кромѣ заботъ твоихъ, ничего не видали.

— Да, но не о томъ рѣчь. Я тебя не слушался, а ты говорила дѣло и показала себя разумнѣе меня. Сколько разъ ты меня останавливала, сколько разъ выговаривала за то, что я балую Анатоля. Теперь оказались плоды моей безразсудной ему потачки; теперь ты и она, — онъ указалъ на дочь, — платитесь за мою ошибку. Я желалъ, чтобы дѣти мои натѣшились деньгами, добытыми моимъ трудомъ, и достигъ только того, что они бросаютъ зря эти трудовыя деньги и губятъ себя. Это даже грѣхъ большой! Развѣ съ меня не спросится, куда истрачены моимъ сыномъ огромныя суммы? Развѣ кидать деньги на безумныя прихоти не есть великій грѣхъ?

— Но, другъ мой, — сказала Зинаида Львовна примирительно, — еще истрачено не такъ много, не огромныя суммы, какъ ты сказалъ.

— Я считаю, что по его годамъ это — огромныя суммы. Ему безъ малаго двадцать лѣтъ, а у него уже долги и, что всего хуже, непригодная порядочному юношѣ жизнь. Ученье брошено, а вмѣсто него рядъ обѣдовъ, вечеровъ, представленій, катаній, дорогихъ рысаковъ и всякихъ увеселеній, будто цѣль жизни одни удовольствія!

Ракитинъ всталъ и выпрямился; его высокая фигура казалась еще выше.

— Баста! Я не хочу. Довольно. Я ему скажу мое послѣднее слово.

Зинаида Львовна и Соня въ одинъ голосъ испуганно воскликнули: „Другъ мой! Папа!“

— Чего вы? отвѣчалъ онъ спокойно и холодно, — я не звѣрь и притомъ самъ виноватъ, и потому мнѣ слишкомъ строгимъ быть не приходится. Я предостерегу его, и пусть онъ знаетъ, чему подвергнется, если не перемѣнитъ образа жизни и не примется за книгу. Я не хочу видѣть въ домѣ моемъ разстройства и смуты. Не хочу видѣть горе матери, слезы сестры изъ-за расшалившагося мальчишки. Я ничего подобнаго теперь не допущу. Ваше дѣло внушить ему это, увѣрить его, что я не угрожаю и поступлю, какъ сказалъ.

— Но что же ты рѣшилъ? спросила Зинаида Львовна съ тревогой.

— Я требую, чтобы онъ перемѣнилъ жизнь и выдержалъ экзаменъ.

— Но, другъ мой, посуди — возможно ли это? Онъ ужъ цѣлый годъ почти не занимался, а все болтался по Москвѣ, а воротить въ два мѣсяца потерянный годъ нельзя. Трудно, привыкнувъ къ праздности, засѣсть за книги.

— Трудно, но можно. Ему, по всей вѣроятности, дадутъ переэкзаменовку, слѣдственно, лѣтомъ онъ можетъ заняться и осенью выдержать экзаменъ. Если же онъ не хочетъ учиться, я не хочу имѣть его въ домѣ.

— Но какъ же? Но куда же?

— Пусть служитъ; онъ здоровъ и силенъ, пусть идетъ, если не хочетъ служить, на пріиски, въ Сибирь или въ другія частныя компаніи. Я поѣхалъ въ Сибирь, не имѣя почти никакихъ средствъ, а я ему дамъ въ годъ достаточную сумму для безбѣдной жизни. Если же онъ не хочетъ сдѣлаться факторомъ въ конторѣ, пусть идетъ въ военную службу. Теперь покоряютъ Кавказъ. Тамъ люди, которыхъ мизинца онъ не стоитъ, трудятся, сражаются… Много чести такому… такому баловнику стать въ ихъ ряды, служить съ ними.

— Ho вѣдь его возьмутъ въ юнкера, почти въ солдаты.

— Конечно, не въ генералы! жирно будетъ! сказалъ Ракитинъ, разсердясь.

Зинаида Львовна замолчала. Сердце ея страдало за сына, но разумъ говорилъ, что мужъ ея правъ, что рѣшеніе его благоразумно и справедливо; но зато Соня, сердце которой было мягко и чувствительно, была сражена. Она сжала руки и вдругъ зарыдала.

— Вотъ, изволите видѣть, — сказалъ Ракитинъ съ гнѣвомъ, — куда его непутное поведеніе привело насъ. Мать глядитъ темнѣе ночи, сестра горько плачетъ, точно Господь послалъ намъ несчастіе, — а Господь благословилъ насъ всѣмъ. У насъ въ домѣ изобиліе, здоровье, семейная любовь — и что же? Завелась одна испорченная овца, да и то по нашей, по моей, хочу я сказать, собственной винѣ, и я свою вину, хотя отчасти, но исправлю. А ты, — обратился онъ къ дочери и заговорилъ тише и мягче, — утѣшай мать и, если возможно, удержи брата, обоихъ братьевъ отъ всякаго зла.

— Ипполитъ не подаетъ повода жаловаться, — сказала Зинаида Львовна, — онъ учится прилежно и живетъ скромно.

— Ну, такъ постарайтесь удержать того… если можете, совратите его съ плохой дороги, по которой онъ пошелъ шибко. Время есть; я буду ожидать, и молчать, и терпѣть, — прибавилъ онъ, сжавъ зубы.