Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія [Старая орфография]

Оттого знаменитымъ людямъ не ставятъ статуй при ихъ жизни, но портреты ихъ рисуютъ красками и ежегодно выставляютъ на художественной выставкѣ напоказъ.

Картина — это свѣтлая иллюзія, и, пока яркая жизнь ея красокъ еще не стала блекнуть, она выходитъ предъ нами изъ рамы и говоритъ съ нами такимъ же слабымъ и страстнымъ языкомъ, какъ та другая иллюзія, которая зовется — людская жизнь.

И потому красота картинъ полнѣе, чѣмъ красота статуй. Онѣ проходятъ предо мной, какъ хороводъ прекрасныхъ женщинъ, и заглядываютъ мнѣ въ лицо своими лучезарными глазами. Во главѣ ихъ идетъ юная Флора Тиціана, въ ореолѣ золотыхъ волосъ надъ ея полуобнаженнымъ, блистающимъ, цѣломудреннымъ тѣломъ, и юная Заря Гвидо Рени, погоняющая своихъ лошадей пурпурными возжами на лонѣ яркаго восхода, святая Катерина Мурильо, чистая, какъ лебедь, какъ будто вся сотканная изъ лебяжьяго пуха, чуждая малѣйшей земной тѣни или желанія, и вдохновенныя дѣвы Рафаэля, Поэзія въ лавровомъ вѣнкѣ и Правосудіе съ важнымъ лицомъ и вѣсами въ рукахъ, и Философія, разсматривающая свитокъ, и святыя дѣвы Карло Дольче съ ихъ прозрачными чертами и взоромъ, устремленнымъ въ небеса, Богородицы Андрея Сарто и Сассоферато и столькихъ другихъ, которые оставили намъ тысячами эти прекрасныя созданія своихъ грезъ.

Такимъ образомъ я постоянно колебался между средневѣковыми картинами и античными статуями. Статуи, впрочемъ, одолѣвали чаще, ибо женственной красотѣ картинъ онѣ противопоставляли свою крѣпкую мужественную силу и почти противъ моей воли увлекали меня въ свой мраморный кругъ.

И многіе дни я странствовалъ отъ Ватикана къ Капитолію, разсматривая фигуры и лица этихъ удивительныхъ античныхъ людей, которые такъ рано и такъ ярко вдохновились первымъ воспріятіемъ красоты.

Здѣсь была цѣлая толпа портретовъ, патриціи, матроны, императоры, и я скоро свелъ съ ними близкое знакомство и потомъ узнавалъ ихъ всѣхъ съ перваго взгляда, какъ старыхъ пріятелей, Августа съ его тонкимъ саркастическимъ профилемъ, Каракаллу съ хищнымъ и злымъ, испуганнымъ и мстительнымъ лицомъ, смирнаго и, должно быть, недалекаго Гету, Адріана съ его низкимъ черепомъ, при видѣ котораго мнѣ всегда вспоминается его страсть къ юному Антиною, Тита съ широкимъ лбомъ и тяжелыми челюстями и благороднаго Марка Аврелія съ его мужественнымъ и задумчивымъ взглядомъ, и Люція Вера съ его правильной красотой, Демосѳена съ упрямо выпяченной верхней губой, Сократа съ спокойными глазами и широкимъ утинымъ носомъ. Предо мной прошла вереница фигуръ и группъ, неслыханно дерзкихъ въ своей потрясающей реальности, божественно-совершенныхъ въ своей пластической красотѣ. Умирающій гладіаторъ глядѣлъ мнѣ въ лицо своими блѣдными глазами. Рабскій ошейникъ обвивалъ его шею, и пальцы его судорожно сжимались, какъ будто все еще отыскивая безсильно выпавшій мечъ. Рядомъ толстый мальчуганъ старался удержать гуся, неистово вырывавшагося изъ его короткихъ объятій. Красивый подростокъ, граціозно изогнувшись, вынималъ занозу изъ своей босой подошвы. Приземистый фавнъ съ тупымъ носомъ и особеннымъ «голымъ» лицомъ училъ играть на свирѣли молодого фригійскаго пастуха. И тяжелый Нилъ съ курчавой бородой лѣниво лежалъ на своемъ гладкомъ ложѣ, опираясь на рогъ изобилія, и малютки-мѣсяцы, игравшіе вокругъ него, походили на мраморныя копіи дѣтскихъ ангеловъ Рафаэля. Я привыкъ также узнавать въ лицо боговъ, которые въ этихъ заколдованныхъ предѣлахъ казались реальнѣе людей, Юпитера съ профилемъ аристократическаго жуира, тяжеловѣсную Юнону, хвастливаго и проворнаго Марса и лукавую Венеру съ роскошнымъ тѣломъ и безстыдно смѣющимся взглядомъ, козлоногаго Пана съ наивной и похотливой усмѣшкой на толстыхъ губахъ и весь легіонъ нимфъ, сатировъ и фавновъ, болѣе многочисленный, чѣмъ вся человѣческая толпа. И надъ всѣми богами и людьми возвышался божественный Аполлонъ, столь лучезарный и совершенный, что какъ-то не вѣрилось, что человѣческія руки создали это мраморное чудо, и казалось, что это самъ идеалъ, воочію сошедшій на землю и воплотившійся въ бездушной глыбѣ холоднаго мрамора и оживившій ее своимъ теплымъ и творческимъ дыханіемъ.

Чешскій учитель греко-латинской грамоты, нѣкогда отравлявшій наши юные дни аористами и частицей an, закрылъ цѣлому поколѣнію доступъ въ самую яркую и интересную эпоху исторіи и своими тяжелыми единицами вколотилъ въ насъ убѣжденіе, что въ огромномъ античномъ мірѣ нѣтъ ничего, кромѣ школьной номенклатуры: panis, piscis, crinis, finis. Впечатлѣніе отъ его науки было такъ сильно, что его не могли поколебать ни Момзенъ, ни Ренанъ, и мнѣ потребовалось заблудиться въ кипарисовыхъ рощахъ, насаженныхъ Мессалой и Адріаномъ, и столкнуться лицомъ къ лицу съ безчисленной мраморной ратью, для того, чтобы, наконецъ, убѣдиться воочію, что римскіе Юній Брутъ и Тиберій Семпроній Гракхъ не имѣлъ ничего общаго съ наукою Хомы Брута и Тиберія Горобця изъ Кіева.

Къ вечеру, утомленный мраморной толпою музеевъ, я уходилъ къ развалинамъ древнихъ храмовъ и бродилъ среди колоннъ, которыя еще стоятъ на римскихъ улицахъ и площадяхъ, какъ погубленный, на половину вырубленный лѣсъ. Отъ этого лѣса колоннъ остались только несимметричные пни. Варвары разбивали ихъ въ куски, жгли изъ нихъ известку, тѣмъ не менѣе Римъ еще полонъ ими. Всѣ церкви и дворцы скрываютъ сотни и тысячи этихъ высокихъ, прямыхъ и круглыхъ столбовъ изъ сѣраго мрамора, изъ краснаго порфира, изъ нѣжнаго, гладко отполированнаго, пятнисто-фіолетоваго камня. Онѣ были натасканы съ разныхъ сторонъ, изъ храмовъ, съ площадей, безъ соотвѣтствія величины и безъ симметріи въ размѣщеніи, и даже мраморныя кресла римскихъ бань, передѣланныя монахами въ престольныя сидѣнья, съ удивленіемъ глядятъ на эти разнокалиберные стволы.

Но ни варвары, ни монахи, даже за цѣлую тысячу лѣтъ, не успѣли разрушить всего античнаго наслѣдія, и бронзовая статуя великаго Марка еще стоитъ на вершинѣ Капитолійскаго холма, и съ высоты своего огромнаго коня онъ попрежнему глядитъ на прохожихъ своимъ меланхолическимъ, глубоко разочарованнымъ взглядомъ.

Колонны Траяна и того же Марка Аврелія еще поднимаются на своихъ природныхъ площадяхъ подъ вольнымъ и голубымъ небомъ, и безконечныя процессіи племенъ, побѣжденныхъ мощью Рима, по-прежнему восходятъ вверхъ по ихъ круглой грани. Но на вершинѣ колоннъ вмѣсто генія славы стоитъ грузный монахъ въ мантіи, подвязанной веревкой, съ жидкимъ золотымъ нимбомъ вокругъ жирной тонзуры, и это есть послѣдняя печать, которую сирійскій аскетизмъ наложилъ на великое наслѣдіе античной красоты.

И во время праздничныхъ процессій изъ храма выносятъ, вмѣсто прекрасной и нагой богини, серебряный истуканъ такого же монаха съ мантіей на плечахъ и съ плѣшью на темени, и возвышаясь на плечахъ своихъ жрецовъ, онъ глядитъ вокругъ суровыми старческими глазами и говоритъ себѣ: «это все мое!»