Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія [Старая орфография]

Впрочемъ, человѣкъ онъ былъ въ сущности добрый, и общее количество затрещинъ, разсыпавшихся на пароходѣ, развѣ немногимъ превышало средній тихо-океанскій уровень.

— Нельзя! — объяснялъ онъ мнѣ однажды въ откровенную минуту. — У китайца, оказывается, тоже душа есть!.. Вотъ въ прошломъ году мы везли изъ Чифу рабочихъ во Владивостокъ. Ну, конечно, стоятъ они на палубѣ, какъ бараны, 800 человѣкъ… Стали ихъ на другое мѣсто перегонять… Третій помощникъ одному и залѣпилъ, такъ… мимоходомъ, не очень крѣпко!.. Погодили немного, приходитъ старшій ихній. — Одна китайса говоритъ: «Мой вода падай!» — Зачѣмъ? — «Капитана морда колоти!» — Ну пойдемъ! Посмотримъ! — Стали искать. Чертъ его знаетъ, гдѣ онъ и кто?.. Говорю старшему: — Спрашивай: какой китаецъ хотѣлъ въ воду броситься? — Никто не признается. Боятся, небось, думаютъ въ яму посадятъ. Ну! — говорю: — ищи его самъ, можетъ, ты лицо помнишь!..

«Нѣ, — говоритъ, — мы ного китайса кули!.. Мой не знай!» Стали мы ходить между китайцами. Главное неловко; все-таки онъ человѣкъ, а если сказалъ, то, пожалуй, и сдѣлалъ; по настоящему шлюпку давно спустить надо… Походили немножко, старшій опять говоритъ: «Не надо искать!.. Мой не надо искать, твой не надо искать!.. Пускай падай!.. Китай народъ много! Мало-мало еще падай, пускай!..»

— Правда! — закончилъ Николай Николаевичъ. — Они вѣдь такъ и говорятъ. Сколько ихъ въ Таку перестрѣляли… Наберутъ, можно сказать, первыхъ попавшихся, заставятъ уголь грузить, а потомъ поставятъ по набережной: повзводно пали!.. Я самъ видѣлъ!.. А спросите-ка нашего компрадора (завѣдывающаго грузомъ): «Китай народъ много!.. Мало-мало убивай, ничего!..»

Океанъ, по обыкновенію, встрѣтилъ насъ сперва холоднымъ туманомъ, потомъ штормомъ.

«Гиринъ» и качался совсѣмъ особенно: ляжетъ на бокъ и еще какъ-то особенно гнусно подскочитъ, а потомъ сразу на другой бокъ. «Безкостый пароходъ!» опредѣлили его казаки. Дѣйствительно, онъ даже не качался, а какъ-то вихлялъ всѣмъ тѣломъ. Ходить по палубѣ было невозможно, спать тоже, тѣмъ болѣе, что на пять пассажировъ было только двѣ крошечныхъ каюты.

Къ концу второго дня, когда число размаховъ доходило до 36 въ минуту, мнѣ стало казаться, что я подвѣшенъ къ маятнику и отбиваю вмѣстѣ съ «Гириномъ» какой-то новый тактъ. Сосѣдъ мой все жаловался, что не можетъ сообразить, гдѣ у него голова, гдѣ ноги, и при каждомъ размахѣ перелеталъ во всю длину кожанаго дивана отъ стѣны до стѣны.

Наконецъ, входъ въ Авачинскую губу открылся передъ нами. Въ воздухѣ стало теплѣе, и солнце проглянуло изъ тумана. Берега Петропавловской бухты, съ ихъ живописными сопками, утопающими въ зелени, развернулись вокругъ насъ въ своей граціозной и свѣжей красотѣ. Маленькій городокъ лѣпился по крутому склону, сверкая множествомъ ручьевъ, сбѣгавшихъ внизъ къ уютному заливчику Ковшу, въ которомъ едва можетъ обернуться одинъ небольшой пароходъ.

Впереди Ковша, на ровной и бѣлой песчаной стрѣлкѣ, сверкала бронзовая верхушка памятника петропавловской славы пятьдесятъ четвертаго года. На заднемъ планѣ, но совсѣмъ близко, курилась неугасающая Авачинская сопка, обѣщая къ ночи разгорѣться обычнымъ тускло-багровымъ заревомъ. Рядомъ поднималась другая сопка, Корякская, еще выше и обрывистѣе, съ боками, изъѣденными со всѣхъ сторонъ туманомъ, гдѣ къ каждой морщинѣ прильнула длинная и долгая струя оледенѣлаго снѣга.

Мой прошлогодній знакомецъ, пароходъ «Байкалъ», стоялъ у естественной пристани противъ города и выгружалъ уголь.

Японская шкуна выходила изъ городского закоулка на просторъ бухты, и ея высокіе паруса поднимались другъ надъ другомъ, какъ крылья гигантской бѣлой бабочки, простертыя по-вѣтру.

Я смотрѣлъ на эти густыя, лиственныя заросли и зеленыя тесовыя крыши, поднимавшіяся мнѣ навстрѣчу, и чувствовалъ, что въ моемъ умѣ оттаиваютъ и всплываютъ воспоминанія, оцѣпенѣвшія на сѣверѣ подъ гнетомъ метели и этнографическаго уединенія, всплываютъ наружу, сперва по-одиночкѣ, потомъ группами, потомъ сплошной массой, какъ льдины на весеннемъ ледоходѣ.

Тамъ , у Берингова пролива, негостепріимные утесы были наги или покрыты краснобурыми лишаями, вмѣсто тесовыхъ крышъ были грязные шатры.

У черныхъ мысовъ постоянно волновался прибой, съ открытаго моря ползли тяжелыя низкія облака, гонимыя западнымъ вѣтромъ… все было тускло, уныло и безлюдно.

Здѣсь, предо мною, опять открылись картины природы и человѣческой жизни, какъ онѣ существуютъ въ своемъ вѣчномъ взаимодѣйствіи по всему цивилизованному міру. Мнѣ вспомнились безконечныя хлѣбныя поля, которыми я проѣзжалъ еще недавно отъ Иркутска до Петербурга, изгороди лѣсовъ и длинныя села, мосты на широкихъ рѣкахъ, волжскія пристани и грязныя петербургскія улицы, полныя суеты и движенія. Тамъ кипѣла и замирала, голодала и работала, волновалась и росла та же безпокойная и загадочная Русь, которая такъ утомила меня своими противорѣчивыми впечатлѣніями, что я не вытерпѣлъ и сбѣжалъ для отдыха за полярный кругъ.

Вѣра, желающая сдвинуть горы и не могущая пошевелить горчишнаго зерна; готовность все отдать — и «лбомъ объ стѣну»; жажда правды и безсилье, всероссійскіе пошехонцы и всероссійскіе чумазые; нищіе духомъ и просто нищіе, — все это, конечно, осталось попрежнему, и во всемъ этомъ мнѣ предстояло разбираться.

Сложная и мучительная жизнь, которая, какъ тяжело нагруженная телѣга, поднимается вверхъ по глинистому откосу, уже захватила меня въ свою власть цѣпкими нитями воспоминаній…

Петропавловскъ — это городъ, построенный и наполненный чиновниками изъ Владивостока.

Чиновники существуютъ для казенныхъ дѣлъ, казаки — для помощи чиновникамъ, мѣщане добываютъ для нихъ рыбу, пароходы возятъ припасы и для нихъ и для мѣщанъ, а мѣщанки утѣшаютъ чиновниковъ, и казаковъ, и матросовъ. Чиновники дѣлятся на партіи, которыя враждуютъ между собой. Каждый домъ наполненъ сплетнями, какъ улей медомъ.

Страдательнымъ объектомъ являются камчадалы, разсѣянные по небольшимъ поселкамъ, которыхъ и чиновники и казаки усмиряютъ со времени послѣдняго бунта въ 1731 г. и заусмиряли до пожизненнаго трепета и безмолвія. Зимою, путешествуя по сѣверной Камчаткѣ, я былъ пораженъ складомъ туземной жизни и никакъ не могъ помириться съ ея противорѣчіями. Ѣды много: рыба, бараны, медвѣди. Губернаторъ Завойко велѣлъ завести скотъ, и камчадальскіе ребятишки пьютъ молоко, ѣдятъ молочную кашу, смѣшанную съ прогорклымъ тюленьимъ жиромъ. Завойко велѣлъ развести огороды, и камчадалы ѣдятъ картошку, перетертую съ кипрейными стеблями и шеломайнымъ корнемъ. Природа богата и все терпитъ и все даетъ: соболи вздорожали до 30 рублей, и въ годъ промышляютъ двѣ, три тысячи штукъ. Крапива для выдѣлки сѣтей дико растетъ выше человѣческаго роста. Но среди всего этого изобилія, въ просторныхъ избахъ, у амбаровъ, наполненныхъ пищей, живетъ населеніе, забитое до потери человѣческаго образа и вѣчно умирающее со страху, то передъ начальствомъ, то передъ заразой, то даже передъ проѣзжимъ казакомъ, везущимъ почту.