Марьян Беленький - Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку

Спрашивается, что за наваждение нашло на меня?

Отвечу. Наваждение нашло и на нее: послушно следовала за мной, не пугаясь невероятного поворота событий.

Первое. Восхождение на сцену, к музыкантам.

Второе. Уход с вечера танцев, без всякого сожаления о потраченных на входной билет «башлях».

Все это, сотворенное с ней, показалось и мне диким. Но не сейчас, а на следующий день, когда я обрел дар логического мышления. А в минуты наркотического побега из танцевального зала я думал лишь об одном, чтобы у меня не украли Ларису. Вот и вытащил ее на подмостки, куда последовать за мной никто не решится, вот и увел от возможных конкурентов-соперников.

Какие же у меня были полномочия? Право восхождения на эстраду имелось законное, основанное на том, что я был человеком оркестра «Комбо». Мой брат Боря играл на саксофоне, муж Сильвы, моей сестры, Майрум — на бас-гитаре, я… Нет, отнюдь не на аккордеоне, а на кулаках при надобности поаккомпанировать по-боксерски. Но практически до этого не доходило, и я пребывал в роли «вольного стрелка Телля», свободного от ежедневных упражнений с подручным инструментом для дробления лицевых костей. Правда, я никаких приключений на свою голову и не искал, исчерпывающее удовольствие от кулачного боя получал и без того, вполне законно — на ринге, так что свои чемпионские полномочия чаще всего предъявлять и не приходилось вовсе.

Интересуетесь — почему?

Мы без секретов.

Причина проста. «Выступающие там и сям по нахалке» по большой части принадлежат к когорте тех пацанов, кто некогда к своим хулиганским замашкам примерял десятиунцовые кожаные перчатки, но дальше тренировочных спаррингов и пяти-десяти боев на «открытом ринге» не протиснулся. Любви к боксу, однако, эти парни не потеряли, и к своим противникам-победителям относились с должным для их среды пиитетом. Ведь эти противники-победители, завоевывая золотые медали, давали им возможность бахвалиться среди дружков в панибратской, я бы сказал, манере: «Надо же, Андрюша Долгов вышел в чемпионы Европы. А ведь я «по юношам» с ним на равных работал!» Подобное уважение многого стоит. Поэтому рижские боксеры имели карт-бланш, и хоть до глубокой ночи могли без опасения целоваться в парке.

Впрочем, случались и исключения. Поговаривали, допустим, что Алоизу Туминьшу, первой перчатке Европы в Белграде (1961) и финалисту европейских соревнований в Москве (1963), нос свернули на улице именно из желания посостязаться. Не в его, конечно, категории, первый полусредний вес, а в «тяже», и не один на один, а гуртом — пятеро против одного. Такая же передряга произошла и с многократным чемпионом Латвии в весе «мухи» Владимиром Третьяком. Но это, повторяю, исключения из правил. Посему я и вздрогнул, ощутив, что кто-то сзади, зайдя за спинку скамейки, положил мне руку на плечо.

От затяжного поцелуя оторваться трудно. Но когда вторично ощущаешь прикосновение постороннего предмета к своему телу, волей-неволей повернешься на зов судьбы, испытывая желание дать ему по морде.

«Морда» представляла собой пьяного мужика.

— Вы мое пиво скинули со скамейки, пока я пошел помочиться по малой нужде в кусты, — пошатываясь, сказал с уклоном в интеллигентность, чтобы не травмировать даму моего сердца. Нагнулся. Поднял с травы бутылку, показал ее нам — мол, все без обмана, опрокинул горлышком вниз, демонстрируя, что по нашей вине ни капли в ней не осталось.

— Одна бутылка в руках — лучше, чем две на витрине, — кивнул я, сглаживая обстановку.

Но…

— Ладно! Ладно! Хватит плавать по-собачьи! — вспылил мужик. — Гони «рваный»!

Я примирительно улыбнулся, догадываясь: передо мной специфический подвид бандитского рэкета, направленный на влюбленных. Эти воздушные создания, по худосочному представлению грабителя, готовы без сопротивления «разбашляться» на рублишко — лишь бы не испортить праздник первого свидания.

Но представление представлению — рознь.

По моим представлениям, тоже, быть может, худосочным и заимствованным из фильмов, не очень-то приятно признаваться в присутствии девушки, что карманы пусты. В особенности, на начальной стадии ухаживания. И я сделал вид, что полез в укромную боковину пиджака за деньгами. Затем с той же примирительной улыбкой развел руками.

— Бумажник дома забыл, — отозвался популярной киношуткой.

— Улыбка красит мертвеца, а тебе улыбаться нечего, — угрожающе сказал рэкетир и постучал лезвием ножа по стеклу.

Не учел человек-два уха, что дребезжащий звон бутылки отзовется во мне ударом судейского молоточка по медному гонгу. И пять секунд спустя, оглушенный нокаутирующим апперкотом по челюсти, свалился навзничь, головой в сторону театра оперы и балета, ногами к будущей моей «альма матер» — Латвийскому госуниверситету имени Петра Стучки.

— Пойдем! Пойдем! — заторопила меня Лариса, вся из себя еще разобранная, как и положено после гипнотического наваждения.

— Пойдем.

И опять, потеряв нить мысли, мы шли, как сомнамбулы. Назад к переходному мостику через канальчик, улочками Старой Риги, мимо древней церкви с золотым петушком на шпиле, к набережной, и вдоль по булыжной мостовой, к Интерклубу. Тут родная стихия, никто не прицепится и не начнет сшибать «рваный».

Стеклянная дверь. Ковровая дорожка. У стены полированный стол, за ним коренастый дядек в штатском, но с военной выправкой.

— Ваше удостоверение.

Предъявляю, хотя охраннику хорошо знаком. Здесь, когда газета на выпуске, мы чуть ли не днюем и ночуем.

— С девушкой?

— С девушкой.

— Сегодня ни одного иностранца.

Что мне иностранцы? Для меня и Лариса — иностранка. А то и инопланетянка.

«Привет, селенита!» — слышу в себе и радуюсь жизни.

«Привет! Привет! — отзывается во мне. — Курс — норд-ост, не ошибешься!»

И вперед по курсу…

Слева от входа — две редакционные комнаты «Латвийского моряка» и спортивный зал со столом для игры в пинг-понг, справа бар, где я мог посидеть и в долг.

— Курс — норд-ост, — сказал я себе, — право руля!

Флобер в 1852 году говорил: от «старой литературы» требовалось приправлять горькую мораль сахарной пудрой искусства, чтобы угодить французскому вкусу, а в задачи «новой литературы» входит обязанность перемешать гран поэзии с безвкусным порошком из общей морали и общих идей.

Флобер говорил. Продвинутые ученики его слушали. Присутствующий на лекции российский толмач переводил для своих не менее продвинутых современников.

Так рождался реализм. А потом в попытке привычного заимствования, однако перепутав кое-что в переводе, продвинутые потомки нашего толмача породили на российских просторах соцреализм — «изображение действительности в форме, доступной партии и правительству». И новый изм совершил невозможное: поглотил время, в котором мы жили. То, реальное, не приправленное фантастическими домыслами, превращающими на бумаге живого человека в биологический робот. И вот, если остановиться — оглянуться, то сзади откроется пустыня. А ведь как хочется взглянуть в глаза прошлому, увидеть его без ретуши, естественным, живым, и таким же, естественным, живым воссоздать на бумаге, чтобы вернуть уворованное литературе.