Марьян Беленький - Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку

— Бери выше, майор. А вы знакомы?

— Я тоже из 11-й ударной, которой, в случае войны, наступать на Берлин.

— По моим сведениям, в Восточной Европе есть и другие столицы. У нас каждая на картах разложена, как миленькая. Варшава, Будапешт, Прага, — она кинула два пальчика к берету. — Разрешите представиться, товарищ…

— Гвардии солдат.

— Честь имею! А я гвардии вольнонаемная, отдел картографии 11-й армии.

— Клеешь карты?

— Так тебе все военные тайны и выложи. Враг не дремлет, шпион подслушивает.

— Тайны мне твои до лампочки. Я сам в 1965-ом участвовал в так называемом тысячекилометровом марше — условном броске на Европу. Но дальше Литвы не выбрались. По секрету поговаривали, сам Брежнев приезжал на учения. Но об этом молчок. Подписка! Рот на замке, иначе расстрел на месте.

— По тебе и видно!

— И по тебе!

— Значит, мы братья по оружию?

— Лучше будь моей…

— Сестрой?

Я замялся, не сестрой виделась мне Лариса.

— По мне лучше: муж и жена — одна сатана, днем с винтовкой, а ночью…

— Наизготовку! — добавила в рифму Лариса.

Было весело и смешно. Смеха ради, ожидая начала сеанса, мы завернули в ближайший ЗАГС — два каменных льва у парадных дверей. И примерились к обручальным кольцам. Выходило, если подать заявление сходу, то уже 22 августа, в среду, нам будут кричать за свадебным столом «горько»! От стихотворного экспромта до житейской импровизации — расстояние с гулькин нос. Мы и подали заявление, опять-таки смеха ради — лишь бы скоротать время: хотелось, чтобы сеанс начался уже поскорей, и поскорей закончился. А еще хотелось, чтобы уже стало смеркаться, и по выходу из кинозала, можно было бы устремиться прямиком в парк, на скамеечку, и целоваться-целоваться до изнеможения.

Что тут поделаешь, другого часа, кроме вечернего, когда начинало смеркаться, для поцелуев на воздухе в Риге не было предусмотрено.

Так жили, ничего не попишешь…

Цензура прикрывалась фиговым листком под названием Главлит. Гвардейцы закрытых горизонтов теснилась в анфиладе кабинетов этажом выше редакции латвийской «Учительской газеты» — «Сколотаю авизе». Здание вообще-то принадлежало министерству образования, располагалось оно в самом центре города, рядом с Пороховой башней, где в начале пятидесятых размещалось Нахимовское училище, а потом Музей революции.

Шикарный вход, просторное лобби, широкие лестницы. Но когда поднимешься на третий этаж и двинешь напрямик к цели, возникает узкий коридор с однообразными, как братья-близнецы, дверьми по правую руку, и скамеечками, жестковатыми, надо признать, — по левую, у стены.

В этом царстве, где умельцы от советско-партийной цензуры с ловкостью иллюзиониста способны даже самой маленькой журналисткой блохе оторвать голову, ножки, кусачее жало, воочию осознаешь, что живешь отнюдь не в информационном поле печатного слова, а в пропагандистском. И любая твоя сенсация — не Запад! — никому и даром не нужна, скорей принесет вред.

Примеры? Сейчас и появятся, стоит мне, постучавшись, открыть дверь и вступить в тайное тайных — туда, где за столом вишневого цвета, у мраморной чернильницы и зеленой лампы восседает массивный человек с бритой, под Котовского, головой.

Прямоугольная печатка фиолетового цвета, полулежа на матерчатой подкладке, пропитанной чернильной мастикой, издевательски подмигивала мне выгравированными на толстой резине заглавными буквами — «В ПЕЧАТЬ». А это красноречиво говорило на запредельном для понимания сленге работников умственного труда: газета не подписана цензором, найдена крамола.

Какая? О, господи! Если бы открытым текстом, но нет, и никак нет — никогда! А что — да? Будет сказано, как обычно, этот материал в тираж не пойдет.

Вот и все! Что должно было произойти, то и произошло.

— Три полосы я вам подписал. Четвертая… Замените.

— Всю полосу?

— Очерк. «Фарватер открыт — мин нет».

— Но это же мой очерк!

— Вам виднее…

Для спасения ситуации я сказал:

— Он победил на конкурсе Министерства морского флота СССР.

— Вам виднее…

— Так… может быть…

— Быть ничего не может! Здесь виднее мне…

— Однако… Учтите все же, что конкурс проходил в Москве! Там, — палец вверх, для выразительности, — все проверено — мин нет.

— Это в вашем очерке мин нет, а в действительности…

— Что? Что в действительности?

— Конкурс был открытый или закрытый?

— Закрытый. С правом последующих публикаций. Вот мы и решили опубликовать, как говорится, по месту написания. В «Латвийском моряке».

— Вам виднее — в «Латвийском моряке» — печатать или не печатать. Но в моем ведомстве виднее другое: его нигде не напечатают.

— Почему?

— Простите, это я вам должен объяснять «почему»?

Мне вспомнилось основное правило нашей печати, указывающей на ее несгибаемую демократичность: ты свободен писать, что твоей душе угодно, а государственные газеты, журналы и издательства в той же мере свободны публиковать то, что подходит им. А подходит им не все и не всегда. И при этом разумного объяснения причины отказа хрен дождешься, в особенности от цензора.

Посему не задавайте наивных вопросов! Я так и не дождался в Главлите никаких объяснений, позвонил в редакцию Якову Семеновичу Мотелю. «Имею честь доложить, горим на разминированном море, срочно нужен запасной материал строк на двести. На линотипе у Фили Гутманиса видел — лежит такой. Чей? Нашей Светы, о пионерском лагере Латвийского морского пароходства, того, что на станции Пумпури. Верстаем?»

Получив «добро» на публикацию Светиного репортажа, побежал в типографию к ПростоФиле — подгонять его с набором.

— У тебя готово про пионерлагерь?

— Опять за гренками? — отлип он от клавиатуры.

— Гранками, Филя!

— У меня готово. Но ведь это в следующий номер? Или врут мои глаза?

— Глаза не врут. И я тебе врать не буду. Цензура забодала мой конкурсный очерк.

— Про фраера, что открыт?

— Про фарватер, Филя!

— Получается, сказали: «вигвам вам, товарищ взамен публикации», а?

— Фиг вам! — поправил я путаника. Поправил, нервно, сквозь зубы, испытывая нескрываемую досаду.

И тут мой приятель в отместку на замечание удивил несказанно: выявился вдруг совсем в ином качестве, неожиданном, я бы сказал.

— Ладушки! Молчать на эту тему нельзя. Думаю, я тебя наведу на мысль, почему забодали твой материал.

— Ну?

— Бьюсь об оклад! Похоже, ты раскрыл какую-то военную тайну.

— О заклад, Филя! Какие тайны?

— На всех военных картах эта часть моря, должно быть, по-прежнему заминирована с Первой мировой войны…

— Ну?

— А ты разминировал, и… в газету понес — печатайте!

— Не пойму я тебя.

— Чего тут не понимать? Не соображаешь? На вражьих лоциях в НАТО — «заминировано», а у тебя: «открытый фарватер — мин нет, добирайтесь, дорогие наши враги, на своих боевых кораблях прямым курсом до Риги и бомбите нас в хвост и гриву». Теперь яснец, что полный песец? — он откинулся на спинку металлического стула и хитро уставился на меня. — Исправишь меня на матерный лад?