Марьян Беленький - Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку

— Да ну тебя, Филя! Тебе бы в цензоры пойти! — поразился я логике линотиписта.

— Я по дядиному следу не хожу.

— Гутманис? — стал я в уме перебирать таблички на входных дверях в Главлит.

— Он у меня на латышском языке. И по материнской линии. Янис Францевич Лацис.

— А-а… Есть такая табличка! — вспомнил я.

— То-то и оно, милый мой писатель на военную тему! — и в назидание процитировал:

— Кто написал? — поперхнулся я.

— Сам сочинил! — горделиво ответил ПростоФиля. — У меня не только редакторская жилка, старик. Я и писать самостоятельно могу, когда грамотный.

— Чего же Рутке стихи не слагаешь?

— Вернется — сложу.

— А куда она подевалась?

— Умахнула на дачу своей тети, у которой остановилась. В Дзинтари. Говорит, смеяться над ней будут в Одессе, если вернется без загара.

— А над тобой?

— Фак каналья!

— Вахканалия, Филя?

— Она самая! Меня в Одессу еще не зовут женихаться. А здесь надо мной тоже есть кому посмеяться.

Мы и посмеялись. Каждый над собой и своими проблемами.

Из автобиографии Сергея Эйзенштейна:

«Не могу похвастать происхождением. Отец не рабочий. Мать не из рабочей семьи. Отец архитектор и инженер. Интеллигент. Своим, правда, трудом пробился в люди, добрался до чинов. Дед со стороны матери хоть и пришел босой в Питер, но не трудом пошел дальше, а предпочел предприятием — баржи гонял и сколотил дело. Помер. Бабка — «Васса Железнова». И рос я безбедно и в достатке. Это имело и свою положительную сторону: изучение в совершенстве языков, гуманитарные впечатления от юности. Как это оказалось все нужным и полезным не только для себя, но — сейчас очень остро чувствуешь — и для других!»

В отличие от Сергея Эйзенштейна, я своим происхождением мог похвастать.

Мой папа Арон Гаммер, прирожденный музыкант и композитор, был еще заодно и потомственным жестянщиком. Это, если внимательно вчитываться в автобиографию великого маэстро экрана открывало широкие горизонты в стране победившего пролетариата.

Но жили мы с маэстро в разные, по сути дела, исторические эпохи. И от моего «преимущества», каким оно имело возможность казаться в двадцатых годах, остались лишь рожки да ножки в шестидесятых.

То же самое, но гораздо раньше, произошло и с папиным «преимуществом».

В тридцатых оно создавало видимость, что ему, рядовому рабочему, предоставлено партией и правительством право стать — параллельно с перевыполнением плана! — и народным еврейским композитором, автором разрешенных в ту пору для исполнения фрейлехсов. А с началом борьбы с безродными космополитами и убийством в 1948-ом году Соломона Михоэлса это «преимущество» показало ему оскал саблезубого тигра.

Но прежде, еще до войны, все было иначе: в Одессу, на улицу Среднюю, 35, по папиному адресу пришло письмо, сулящее фантастические перспективы. И откуда? Из белокаменной столицы. Точнее? Из московской студии грамзаписи. Открываем конверт. И? Лопни мои глаза! — официальный бланк, с адресом, телефоном. В нем сообщение, отпечатанное на машинке: пластинка с вашими фрейлехсами принята к изданию, выйдет в свет в декабре 1941 года.

Может быть, по этой оптимистической причине мой папа Арон Гаммер заодно с письмом сохранил и вырезку из новогоднего номера газеты «Правда», своего рода гороскоп на ближайшее, украшенное первой пластинкой будущее. Сегодня это пожелтевший, истлевающий от прикосновения пальцев клочок бумаги — труха трухой.

Редакционная статья газеты «Правда» от 31 декабря 1940 года: «…1941 год будет четвертым годом третьей Сталинской Пятилетки. Поэтому, вступая в 1941 год, который станет годом еще более гигантских достижений нашей социалистической экономики, советские люди смотрят в будущее с радостью и с полной уверенностью…»

Бойко написано, но вилами по воде.

Реалии жизни подмяли гусеницами немецких танков прогноз «Правды». И в декабре 1941 года мой папа вместо того, чтобы крутить на патефоне пластинку с фрейлехсами собственного сочинения, вкалывал по шестнадцать часов в день, выпуская подогревы собственной конструкции для бомбардировщиков дальнего следования, которые утюжили крыши Берлина. И при этом таил одну думку. Какую? Вернуться в родную Одессу. Но мечты мечтами, а жизнь жизнью. И мечты его жизни мало-помалу видоизменились. Произошло это уже после Победы, когда понял, что родной Одессы ему не видать, как собственных ушей, и он, приписанный к заводу, как крепостной к земельному наделу, отправляется из Чкалова (Оренбурга) в Ригу, где 245-й авиационный завод разместили в цехах бывшего винно-водочного предприятия и переименовали в 85-й ГВФ.

Здесь папа стал таить новую думку: если ему не дано в связи с указом товарища Сталина вернуться в Одессу, пусть Одесса найдет его в Риге. Задумано хорошо. Но, спрашивается, как такой фокус провернуть, не сходя с места?

Путем доставки из Одессы в Ригу приличной по меркам Молдаванки жены.

Для кого? Понятно, для меня, не для папы. У него и без того была очень приличная жена из Одессы, и как раз с Молдаванки, моя мама Рива.

Итак, что мы имеем? А имеем мы запрос. Дальше обыкновенно: каков запрос — таков привоз.

Известно, что Земля слухами полнится. Стоило каким-то допотопным подругам мамы или же столь же непотопляемым друзьям детства моего папы прослышать, что я уже отслужил в армии и, следовательно, готов к самостоятельной жизни по воспроизводству себе подобных, как к нам в Ригу зачастили гости-разведчики из Одессы, в основном женского рода и преклонного возраста.

Почему-то всем бабушкам, живущим у Самого Синего моря, представлялось, что старший сын Арона и Ривы обуреваем стремлением приобрести цепи Гименея. А я — наоборот! — исповедовал понятия свободной любви, ибо это давало мне больше перспектив для маневра в пору спорадического сексуального голода, когда походная палатка заменяла шикарный номер отеля: туда ведь — только с паспортом и с зарегистрированной в ЗАГСе законной супругой. А в палатку… в любом виде… Можно и в спортивном костюме, можно и в плавках, можно и вовсе голышом — не то, что в гостиницу, либо на официальную, предписанную по знакомству встречу с новоявленной невестой.

Новоявленная как раз объявилась. И как раз из Одессы. А привел ее в нашу квартиру на Янки Купала не какой-нибудь посторонний сват, а Абрам Григорьевич Гросман, папаня моих двоюродных братьев Гриши и Лени. Еще тот одессит — искони черноморский розлив! Прямо не пойдет, хоть скажешь ему — «вперед!» Двинет в обход. А почему? Потому что хромает на одну ногу. Она и забирает в сторону. Как показала история его жизни, в правильную сторону.