Марьян Беленький - Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку

Впряженный в многосильную по лошадиной мощности упряжку с прочими одесситами родственной крови и повадки Абрам Григорьевич также был наделен неискоренимым желанием одарить меня девушкой «с самого синего моря». Эту девушку он нашел в Юрмале, когда она загорала на шелковистом песочке станции Дзинтари. Как загорала? Обычно — «каком кверху», если говорить по-одесски. А если благопристойно, то есть на прибалтийский манер, то — «кверху попой». Почему я сказал — «попой»? Потому что Абрам Григорьевич классифицировал юных наследниц Евы по этим представительным предметам одушевленного женского организма: «тухас а маслинка» — высший сорт, «тухас а лимончик» — чуть пониже, и «тухас а перчик» — что равно всего третьему спортивному разряду, словом, для начинающих.

К нам в квартиру, на Янки Купалы, 5, он привел «тухас а маслинку», сняв красавицу прямо у черты прибоя, когда она украшала пляж предметом его пристального внимания.

— У меня есть жених. А у вас — что? — сказал он, знакомясь, и добавил: — Что вы можете сказать за Одессу?

Настоящей одесситке больше ничего в Риге и не надо. Она — это чистая правда, господа читатели! — поднялась с расплавленного от жара молодого тела песочка и последовала за змеем-искусителем шестидесяти лет, небольшого росточка и притом хромавшего на левую ногу — за Абрамом Григорьевичем Гросманом.

Куда? Да в никуда!

Двинулась в неизведанном направлении. На зов одесского счастья, который, наконец, добежал до ее маленьких ушек.

Пошла пешком, ничего не боясь. Поехала на электричке, по-прежнему ничего не опасаясь. Потом на трамвае. И прибыла в целости и сохранности к моему папе Арону и моей маме Риве, которые сразу в ней души не зачаяли.

А как же иначе?

К ним в квартиру явилась сама Большая Арнаутская, и, не успев разглядеть как следует рояль, тут же, без всякого стеснения, подсела к нему, точно к старому знакомому, и давай разгонять по приливному настроению вальс «Амурские волны». Да-да, словно по наитию, тот самый вальс, благодаря исполнению которого наш ансамбль виртуозов-аккордеонистов, под управлением папаши Хайтовича, украсился лауреатскими венками.

Мой папа Арон, моя мама Рива и, разумеется, устроитель этого грандиозного сюрприза Абрам Григорьевич Гросман были в восторге и, не думая долго, сделали далеко идущие предложения красе ненаглядной с их исторической родины. Причем, меня об этом не предупредили. Лишь вечером, когда я вернулся домой со свидания, дали понять: Одесса-мама в образе и подобии неотразимой девушки с Большой Арнаутской выразила уже желание стать прародительницей моих, будь они здоровы и многочисленны, детей, внуков и правнуков.

Кто? Что? Влюбленность моя была адресована Ларисе, поэтому я со слов родичей не совсем врубился в намеченные мне жениховские перспективы.

В голове Абрама Григорьевича крутилось: «тухас а маслинка».

В голове папы вертелось: «Играет на слух, как по нотам. Из твоего ансамбля ей никто в подметки не годится».

А в голове моей мамы: «Это же Руфиночка, дочка Кларочки — моей сокурсницы из Одесского медицинского техникума».

Смех, да и только с этими одесситами! В ЗАГС с таким наименованием в паспорте никого не потащишь. Посему я и успокоился. Стерпится — позабудется, мои родичи перебесятся и освободят мои горизонты от нежданной кандидатки на роль «аидише маме» для моих упитанных младенцев.

Я рижанин. Поэтому и успокоился. А вот мои родители понимали, что девушка — из Одессы, это серьезно. Она уже не успокоится, и будет насмерть стоять, вернее, ходить к нам по знакомому маршруту, пока не застанет меня дома и не поведет, послушного, под венец, чего им, разумеется, и хотелось добиться общими усилиями.

Александр Звиедрис — художник, скрипичный мастер, мореход — был мне хорошо знаком с марта 1968 года, с того момента, когда я, устраиваясь на должность курьера в «Латвийский моряк», искал настоящий морской материал для очерка, чтобы показать себя в истинном свете.

И вот, по подсказке Абрама Григорьевича Гросмана, тоже работающего на флот, но в качестве начальника снабжения Электромонтажного предприятия (ЭМП-7) — Рига, улица Смилшу — я вышел на легендарного латвийского яхтсмена и мариниста, еще не представляя, что имя его запрещено к публикации.

— Это еще тот мужик! — сказал Абрам Григорьевич. — Жаль, что уродился в Риге, а не в Одессе…

И действительно, чего только не накопилось в биографии Александра Звиедриса! И приключения, и подвиги, и передряги с КГБ из-за подозрения, что он пытался на яхте сбежать из Советского Союза в Швецию.

Еще до войны, в середине тридцатых Александр Звиедрис побеждал в регатах и, как на утреннюю прогулку, ходил под парусами в Стокгольм — на открытие выставок. Писал картины, которые выставлялись в разных странах. Делал скрипки, не уступающие по красоте звука произведениям Амати и Страдивари. Во всяком случае, мне, по наводке Абрама Григорьевича, полагалось так думать, приступая к сбору материала. Он и познакомился с Александром Звиедрисом, когда понес в ремонт нашу семейную реликвию — древнюю скрипку, с незапамятных времен кочующую по рукам подрастающего поколения, в Одессе — учеников Столярского, в Риге — Абрамиса.

Меня тоже поначалу учили на этой скрипке. Но во Дворце пионеров. До Абрамиса я не дорос из-за нехватки «абсолютного слуха», как выразился бы в Одессе преподаватель моей тети Фани профессор Столярский. Зато мой младший брат Боря восполнил этот пробел в моем образовании и, пройдя конкурс — один к десяти! — поступил к Абрамису в музыкальную десятилетку при консерватории, школу имени Эмиля Дарзиня. Кстати, вместе с ныне широко известными скрипачами Хишгорном и Кремером. Потом его инструмент ушел в ремонт к Александру Звиедрису, и Боря переключился на кларнет и саксофон.

Мои музыкальные способности были куда скромнее, посему мне было проще пребывать в журналистах, поэтах, боксерах. Единый в трех лицах, я и об Александре Звиедрисе написал, как о родственной душе — тоже едином в трех лицах — художник, яхтсмен, скрипичный мастер. Очерк получился вполне читабельным. Его без промедления перевели на латышский язык и опубликовали на развороте комсомольской газеты «Падамью яунатне». Вслед за тем и Яков Семенович Мотель сподобился поместить его у нас в «Латвийском моряке», укоротив, где надо и как надо, по собственным соображениям. При этом с хитрой улыбкой сказал мне:

— Ты реабилитировал старика!

— Реабилитировал? Что-то не припомню, чтобы Александр Звиедрис сидел в ГУЛАГе?

— Слишком знаменитый был для Латвии, вот и не сослали. А собирались, и серьезно.

— За что?

— За намерения. Переход границы — это тебе не шутка, на пяток годков тянет.