Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 томах. Том 6. О маленьких-для больших

— Да что ж тут советовать… А вдруг она будет кричать целую ночь. Знаете что? Зарежьте ее.

— То есть… как это зарезать?

— Да очень просто. А завтра мясо можно продать мясникам.

Можно было сказать с уверенностью, что мыслительные способности гостя в лучшем случае стояли на одном уровне с мыслительными способностями хозяина.

Еня тупо поглядел на жильца и сказал после некоторого колебания:

— А что же мне за расчет?

— Ну, как же! В ней мяса пудов двадцать… По пяти рублей пуд продадите — и то сто рублей. Да шкура, да то, да се… А за живую вам все равно не больше дадут.

— Серьезно? А чем же я ее зарежу? Есть столовый нож и тот тупой. Ножницы еще есть — больше ничего.

— Что ж; если ножницы вонзить ей в глаз, чтобы дошло до мозга…

— А вдруг она… станет защищаться… Подымет крик… — Положим, это верно. Может, отравить ее, если…

— Ну, вы тоже скажете… Сонного порошка ей вкатить бы, чтоб заснула, да откуда его сейчас возьмешь?..

— Му-у-у!.. — заревела корова, поглядывая глупыми круглыми глазами на потолок.

За стеной послышалась возня. Кто-то рычал, ругался, отплевывался от сна. Потом послышалось шарканье босых ног, дверь в Енину комнату распахнулась, и перед смятенным Еней предстал сонный растрепанный хозяин.

Он взглянул на корову, на Еню, заскрипел зубами и, не вдаваясь ни в какие расспросы, уронил сильное и краткое:

— Вон!

— Позвольте вам объяснить, Алексей Фомич…

— Вон! Чтобы духу твоего сейчас же не было. Я покажу вам, как безобразие заводить!

— То, что я вам и говорил, — сказал жилец таким тоном, будто все устроилось, как нужно; закутался в свое одеяло и пошел спать.

Была глухая, темная летняя ночь, когда Еня очутился на улице с коровой, чемоданом и одеялом с подушкой, навьюченными на корову (первая осязательная польза, приносимая Ене этим неудачным выигрышем).

— Ну, ты, проклятая! — сказал Еня сонным голосом. — Иди, что ли! Не стоять же тут…

Тихо побрели…

Маленькие окраинные домики кончились, раскинулась пустынная степь, ограниченная с одной стороны каким-то плетеным забором.

— Тепло, в сущности, — пробормотал Еня, чувствуя, что он падает от усталости. — Посплю здесь у изгороди, а корову к руке привяжу.

И заснул Еня — это удивительное игралище замысловатой судьбы.

— Эй, господин! — раздался над ним чей-то голос.

Было яркое, солнечное утро.

Еня открыл глаза и потянулся.

— Господин! — сказал мужичонка, пошевелив его носком сапога. — Как же это возможно, чтобы руку к дереву привязывать. Это к чему же такое?.

Вздрогнув как ужаленный, вскочил Еня на ноги и издал болезненный крик: другой конец привязанной к руке веревки был наглухо прикреплен к низкорослому, корявому дереву.

Суеверный человек предположил бы, что за ночь корова чудесной силой превратилась в дерево, но Еня был просто глупо-практичным юношей.

Всхлипнул и завопил:

— Украли!!..……………………………………

— Постойте, — сказал участковый пристав. — Что вы мне все говорите — украли да украли, корова да корова?.. А какая корова?

— Как «какая»? Обыкновенная.

— Да какой масти-то?

— Такая, знаете… Коричневая. Но есть, конечно, и белые места.

— Где?

— Морда, кажется, белая. Или нет! Сбоку белое… На спине тоже… Хвост такой тоже… бледный. Вообще, знаете, как обыкновенно бывают коровы.

— Нет-с! — решительно сказал пристав, отодвигая бумагу. — По таким спутанным приметам я разыскивать не могу. Мало ли коров на свете!

И побрел бедный Еня на свой крахмальный завод… Все тело ломило от неудобного ночлега, а впереди предстоял от бухгалтера выговор, так как был уже первый час дня…

И призадумался Еня над тщетой всего земного: вчера у Ени было все — корова, жилище и любимая девушка, а сегодня все потеряно — и корова, и жилище, и любимая девушка.

Странные шутки шутит над нами жизнь, а мы все — ее слепые, покорные рабы.

В этот холодный осенний день все мы плакали теплыми весенними слезами — и редактор нашей газеты, и издатель, — а старый секретарь так прильнул в порыве любви и всепрощения к испуганному этой непривычной лаской метранпажу, что мы насилу его оттащили…

Все плакали. Да и было от чего.

Не было еще двенадцати часов дня (о, это мгновение врезалось мне в память, вероятно, навсегда) — когда в редакторский кабинет, где мы, несколько человек сотрудников, мирно беседовали с редактором, ворвался швейцаров мальчишка-подручный и завопил страшным ни на что не похожим голосом:

— Министр приехал!!

— Ш-ш-што-о?!.

Но сомнений в мальчишкином утверждении не могло быть: мы подскочили к окну и, действительно, увидели на улице автомобиль, из которого выходил новый министр… сам! своею персоной!..

Часть сотрудников продолжала жадно смотреть в окно, а часть подскочила к редактору, чтобы схватить его под руки: ибо он уже шатался, выражая всей своей фигурой самое недвусмысленное намерение — лишиться чувств и упасть на пол.

Ему дали воды и стали обмахивать его лицо конкурирующей газетой — это сразу привело его в чувство.

— Сколько? — слабым голосом спросил он.

— Что сколько?

— Сколько платить придется?

— Чего?

— Штрафу.

— За что?

— Будто в этом дело — за что? Главное, я рассчитываю так: когда являлся скромный чиновник полиции — он брал с нас 500 или 1000 или даже 3000… Какой же штраф мы должны заплатить теперь? Тысяч сто?!

Репортер Оськин пискнул в углу, как мышь, и умер от разрыва сердца. Около него захлопотали два товарища (один брызгал на него водой, другой писал на животе покойного некролог), а остальные сотрудники во главе с редактором ринулись навстречу министру.

На площадке сошлись.

— Ваше превосходительство! — сказал редактор, поддерживаемый под руки сотрудниками. — Уверяю вас, что эта заметка проскочила по недосмотру… Спешная ночная работа, отсутствие надлежащего состава — вы сами понимаете…

— Заметка? Какая заметка?

— Я сам, собственно, не знаю — какая. Но какая-нибудь, вероятно же, есть. И потом стотысячного штрафа никакая газета не выдержит.

— Сто тысяч?! — широко открыл глаза министр. — Кто на вас наложил? Когда?

— Ваше превосходительство! Я думал, что вы… если уж сами обеспокоились…

— Стыдитесь! — вспыхнул новый министр до корней волос. — Неужели, вы могли обо мне этакое подумать? Кажется, я не давал оснований… Я просто привез для напечатания письмо в редакцию.

Все икнули, открыли рты и ошалело взглянули на министра.