Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 томах. Том 6. О маленьких-для больших

— А… ззмм… гррр… — возразил я, тоскливо глядя на Перескокина.

— Что?

— Я говорю: послезавтра я и того… Как говорят итальянцы — мецца воче. Попою. Кхи!

— Да зачем же откладывать! Мы можем сейчас перейти в кабинет. Там есть недурное пианино. Проаккомпанирует дирижер в антракте. Кстати же, он и сам итальянец и знает итальянский репертуар…

Перескокин обернулся, будто его ужалили.

— Что? Вы просите его спеть? Ни-ни! Ни за что.

— Господа… Но почему же?

— По глазам его вижу, что он был бы уже не прочь, но я — его друг — ему не позволю. У него только позавчера были гланды распухши, и начать петь сегодня — вы не знаете, какой это для певца зарез! Вы не знаете, какой нежный, деликатный инструмент — голос. В особенности, тенор.

— Вы говорили — баритон?

— Что? У него-то? У него баритональный тенор. Знаете, такой, низковатый. На днях я ему позволю спеть. Сам даже ему саккомпанирую.

— Вы разве играете?

— Я? Собственно, я… Да, кстати, господа, удалось вам достать ложу на этот знаменитый спектакль?

— Представьте, — оживился муж красивой дамы, — достали! С колоссальнейшим трудом, но достали. Собственно, весь спектакль — чепуха, но второй акт! Собственно, все идут из-за второго акта. А вы будете?

— У меня был билет во втором ряду, но я, знаете, подарил его. Одной старушке. Плакала бедняга, — говорит, хоть перед смертью увижу… Да я-то могу и не пойти, чепуха, а вот моего друга, Петра Супова, смертельно жалко! Приехал он в столицу всего на несколько дней — и так ему и не удастся посмотреть этот знаменитый спектакль.

— Да, это обидно, — согласился прилизанный молодой человек с длинным носом.

— А ему бы так хотелось… — скорбно прошептал Перескокин.

Я толкнул его под столом коленом, а он, не обращая на меня внимания и глядя красивой даме в глаза, подчеркнул крайне многозначительно:

— Да, никак ему не удастся. Жаль мне его до отчаяния. Ирония судьбы: человек, который сам чарует толпу, — не может получить своей порции очарования…

— Жаль, что нас в ложе уже пять человек, — сказала молодая дама, очевидно, хозяйка ложи. — Мы с мужем, Вова (длинноносый, прилизанный молодец), Софья Петровна (поджарая старуха, сидевшая тут же) и Калерия Максимовна (вторая молодая дама, сидевшая тут же).

— Пять человек? — медлительно переспросил Перескокин, пожевывая губами. — Пять? Но, ведь, это не так важно. Он бы и постоял сзади. Лишь бы видеть этот знаменитый второй акт!

— Если месье Супов ничего не имеет против того, чтобы… — нерешительно промямлила хозяйка.

Толкнув меня локтем, Перескокин подхватил весело и бойко:

— Ну, конечно же, конечно! Мы тихонечко простоим сзади вас второй акт и потихонечку исчезнем. Большое вам спасибо!

У хозяйки ложи уже открылся рот: очевидно, она хотела заметить, что разговор шел, собственно говоря, только обо мне. Но как раскрылся рот — так и закрылся. Хозяйка ложи промолчала, а мы встали и начали прощаться.

— Скажи, пожалуйста, — сурово спросил я, когда мы уселись на извозчика. — Для чего ты меня познакомил, для чего произвел в теноры и для чего вообще вся эта история?

— А ты, думаешь, легко попасть на этот спектакль? Попробовал бы сам!

— Да я тебя и не просил. Прекрасно я обойдусь и без этого спектакля.

— Ты-то обойдешься. А я не обойдусь.

— Значит, ты о себе хлопотал?

— Мм… Ну, конечно, и о тебе, — великодушно пожал плечами Перескокин. — Если тебе, конечно, хочется идти.

— Милый мой… Не говоря уже о неблаговидности такого способа втираться в чужую ложу, я, вообще, ненавижу самою идею лож. Что это такое: дам всегда сажают вперед, а мужчина должен, как арестант из окошечка тюрьмы, выглядывать из-за их плеч, чтобы увидеть чью-нибудь ногу на сцене или кусочек шляпы премьерши.

— Ты прав, — согласился Перескокин. — Я сам терпеть не могу лож. Но успокойся: нам будет все хорошо видно.

— То есть? Не дойдет же твоя наглость до того, чтобы сесть вперед, предоставив дамам торчать сзади нас?

— Успокой свое сердце. Никому сзади нас стоять не придется, и, вообще, все будет хорошо. Доверься мне. Едешь?

Я рассмеялся.

— Собственно, так как приглашали не тебя, а именно меня, то, пожалуй, я поеду. А ты — как знаешь.

— О, обо мне не беспокойся.

Действительно, беспокоиться о Перескокине не следовало.

В этот вечер он вырисовался передо мной совсем новой, неожиданной стороной.

Человек, как бриллиант: никогда не знаешь, какой гранью и цветом он засверкает…

Мы приехали в ложу за десять минут до начала спектакля, но все уже были на месте.

Как я предполагал, так и случилось: впереди сидели в ряд три дамы, сзади них, в просветах между их плеч и голов, сидели двое мужчин, а нам с Перескокиным предстояло стоять совсем сзади…

— Видишь? — сердито прошептал я.

Не обращая на меня внимания, он наклонился к молодой даме, подруге хозяйки ложи, и шепнул ей:

— А муж ваш, Калерия Максимовна, разве не будет?

— Нет, он остался дома.

— Ах, вот почему Марья Сергеевна сказала мне… впрочем, гм!.. Кажется, этого не следовало говорить.

Калерия Максимовна резко повернулась к Перескокину.

— Что такое? Что Марья Сергеевна? Что вы начали говорить о Марье Сергеевне?

— Нет, ни за что. Не расспрашивайте меня, Калерия Максимовна!.. Я не скажу ни слова.

— Нет, вы скажете мне, — чуть не плача, заерзала на месте Калерия Максимовна. — Почему вы не хотите мне говорить?!

— Чего?

— Вот… насчет Марьи Сергеевны.

— Да я думал, что вы знаете… Впрочем, вы, конечно, не придадите этому значения!.. Сегодня и видел Марью Сергеевну, и она сказала, что собирается к вам; а когда я сообщил ей, что вы в театре, она так странно поглядела на меня и говорит: я это знаю. Не люблю я ее, представьте. Интриганка, легкомысленная, каждому мужчине на шею вешается.

Калерия Максимовна наклонилась к хозяйке ложи, и они энергично зашептались…

— В чем дело? — спросил муж.

— Да Калерия должна ехать домой, — тревожно сказала хозяйка ложи. — Ей надо; она вспомнила… Поезжай, поезжай, голубушка… Конечно, я понимаю…

Калерия встала и ушла, а прилизанный молодой человек сел на ее место.

Перескокин сел, в свою очередь, на место прилизанного и вступил в разговор со старухой Софьей Петровной.

— Знали Каплюхину, Вассу Васильевну? — спросил он.

— Нет, батюшка. А что?

— Вчера ее обокрали. На шесть тысяч процентных бумаг унесли. Я потому это вспомнил, что вы тоже, кажется, дома держите свои бумаги.

— Скажешь ты тоже этакое — дома, — сухо проборматала старуха. — В банке они у меня.

— Да? А я думал… Впрочем, вам бояться нечего и дома держать, — ведь вы не одна живете.

— Как не одна? Одна я, батюшка. Совсем, как говорится, одна. Даже прислуга приходящая.