Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 томах. Том 6. О маленьких-для больших

Такое впечатление получается, что всем весело. Почему же Гогенцоллерну кажется, что мыши без умолку скребутся в углах, и тяжелые черные мухи, томительно жужжа, щекочут лапками голову?

— Бамм! — упала капля влаги с потолка.

А может быть, и не с потолка.

Хлопнув француза по плечу самым общительным образом, Гогенцоллерн говорит с оттенком покровительственности:

— Небось, уже о мире потихоньку мечтаете, а? Хе-хе…

— Ну, что вы, — отшучивается француз. — Нашли тоже мечтателя.

— Да уж знаю, знаю не отнекивайтесь. И русский тоже…

— Что — я? — оживляется русский.

— Тоже вы… о мире мечтаете. По глазам вижу.

— По глазам видите? — странным тоном повторяет русский. — А ну, поглядите в мои глаза…

Гогенцоллерн нагибается, заглядывает в направленные на него немигающие зрачки и, отшатнувшись, схватывает себя за горячую голову.

— Видал? — усмехается русский. — Прочел?

— Прочел, — поддерживает француз. — Он грамотный.

— Yes!

Падают капли от сырости или чего другого; скребутся по углам серые мыши, кружатся над головой черные жирные, на мозге вскормленные, мухи.

— Вы, господа, очевидно, меня не знаете, — тихо говорит Гогенцоллерн. — Я — человек очень благородный, великодушный. Ну, вот теперь, скажем, победил я вас. Другой бы на моем месте довел вас до полного изнеможения, до полного уничтожения; а я не такой. Я, как победитель, протягиваю вам руку и говорю великодушно: довольно войны! Помиримся!

Он протянул руку и долго держал ее в воздухе, пока она не затекла.

— Ну, что ж, господа… Мир? А? Хотите?

— Нет.

— Нет!

— Нет!!

— Довольно даже странно, — криво усмехается Гогенцоллерн. — Ведь я вам предлагаю почетные условия мира. Уничтожьте только ваши вооружения, флот, сройте пограничные крепости, — и все. Ну, там, конечно, контрибуция небольшая, как полагается…

Молчали.

— Хотите? Нет?

Он несколько раз прошелся по гулкому мраморному полу. Снова обратил к союзникам зеленое от света свечей лицо.

— Какие вы странные… Ну, хотите так: уничтожьте только флот; армию можно оставить. Контрибуции тоже… не надо. Бог с ней. Для чего она, действительно? Не правда ли? Что мы, немцы, бедные, что ли? Хе-хе. Хотите?

Скребутся мыши. Падают капли. Вьются тяжелые мухи.

— Оно, впрочем, если разобраться, то и флот можно не уничтожать. Пусть себе плавает… Такие большие пузатенькие дредноутики, так плавают: пуф, пуф! Хе-хе. Так как же, господа? Хотите?

Тихо. Скребутся мыши.

— Не хотите? Эх, вы! Пусть было бы так: чтобы считалось, что мы вас победили, но чтобы все осталось по-старому… Ни контрибуции не надо нам, ни разоружения, ни территориальных захватов… Наоборот, еще кусок Австрии могу отдать. Только чтобы считалось, что мы победили. Ладно, а?

Взгляд его долго покоился на одном из черных пыльных щитов. Еще ниже опустилась голова.

— Ну, хорошо! Я вам докажу, господа, что я не самолюбив. Пусть будет считаться, что победа — ничья. Воевали, мол, воевали, да так ни до чего и не довоевались. Это иногда бывало… в истории… Обе, мол, стороны одинаково сильны. Хотите?

Переглянулись союзники, усмехнулись одними глазами; молчат.

— Но чего же вы хотите?! Не надо молчать… Скажите, что-нибудь. Господа! Я, ведь, вас люблю. Всех люблю. И почему нам в самом деле, ссориться, воевать? Разве для этого создан человек? Культурные мы люди, а черт знает, из-за чего поссорились — из-за Австрии! Да вы мне в тысячу раз дороже всякой Австрии! Да у меня бабушка англичанка была! Я, может быть, сам в душе француз! Я, вы знаете, когда вашего Достоевского читал, так плакал! А Толстой! Ведь, это же — гений. Какое у него чудесное произведение «Война и мир». И мне вторая половина больше нравится, чем первая!.. «Мир». Какое чудесное слово… В нем музыка. Немцы все музыкальны, вы это не знали, господа? И японцев я люблю тоже. Может, я в душе самурай, а этого никто не знает. Ну, так как же, мои милые, задушевные друзья? Заключаем мир? Хорошо! Вы хотите пощекотать ваше самолюбие? Извольте! Будем считать, что победили вы? Что ж… все мы — дети одного Бога, а самолюбие и гордость — тяжкий грех. Неужели вам все еще мало? Вы отзываете свои войска, я свои, победа считается за вами — ну, и ладно! Ну, и конец!!

— Нет, — качает головой русский.

— Нет! Нет, — подтверждают англичанин и француз.

И неожиданно для себя тяжело опускается Гогенцоллерн на холодный мраморный пол.

То не с потолка падают капли от сырости — то слезы. То не мыши скребутся по углам, то тоска терзает железными когтями сердце: не муха, а мысль сверлит мозг:

— Нет выхода! Тяжко мне, мой старый, добрый немецкий Бог!

И плачет Гогенцоллерн:

— Ну, хорошо! Пусть все, что я говорил — вздор! Но пожалеть-то вы меня можете?

— Нет!

И гулкое эхо отзывается в углах, где притихли мыши:

— Нет!

— Нет!!

Мечется в холодной постели растерявшийся Гогенцоллерн. Бессонница — мучение.

Но есть и сон, имя которому — проклятие.

Взяв меня под руку и подведя к компании, сидевшей за столиком в загородном ресторане, Перескокин сказал, обращаясь ко всем и ни к кому в частности:

— Позвольте представить вам, господа, человека, с которым некоторые из вас так жаждали познакомиться, — Петр Супов, тот самый, который в прошлом году свел с ума весь Милан.

— Милан? — спросила с недоумением красивая, молодая дама.

— Ну, да. Милан. Это, ведь, Петр Супов, певец, обладатель единственного, пожалуй, в Европе баритона.

Все с любопытством поглядели на меня и пододвинули мне стул.

— Послушай, — шепнул я, когда внимание компании было отвлечено появившейся на сцене француженкой. — Зачем ты соврал так бесстыдно о моем баритоне? Никогда я в Милане не был, да и, вообще, голос мой напоминает крик верблюда.

Он ответил мне тоже шепотом:

— Ты ничего не понимаешь: если бы я сказал, что ты просто Петр Супов и больше ничего, — то все бы взглянули косо на такое бесцельное, ненужное знакомство. А теперь я оглушил их таким обухом по лбу, что они до сих пор не могут опомниться. Понимаешь? Нужно было их оглушить.

— А что это за «некоторые из них, которые так жаждали со мною познакомиться»?

— Некоторые? Это не страшно. Лишь бы не все. А раз «некоторые», то каждый будет думать про другого. Понял? Надо, вообще, оглушить.

— Пожалуйста, больше никого не оглушай мною, — попросил я. — Вдруг они да попросят меня, чтобы я им спел. Что тогда?

В этот самый момент молодая дама обратилась ко мне:

— Вы, конечно, доставите нам наслаждение послушать ваш чудесный голос. Это будет такое счастье.