Владимир Сорокин - Роман

- Я про это слыхал. Хотя, признаться, никогда не пробовал...

- А вы попробуйте, попробуйте, - оживился Красновский, - У мужика смекалки подзанять не грех. Мы с вами привыкли на них свысока смотреть, а выходит, что многому у них поучиться придется. Многому...

- Это чему же, позвольте вас просить? Жареным бабочкам? - спросил Клюгин.

- Доброте и мудрости, - убежденно произнес Красновский и не менее убежденно повторил, - Доброте и мудрости.

Густые черные брови Клюгина поползли вверх:

- Вы собираетесь учиться у них, - он ткнул пальцем в сторону спящего в телеге Акима, - Доброте и мудрости? Вы, профессор истории?

- Собираюсь. И вам советую.

- Мне?

- Да, вам.

- Доброте и мудрости?

- Доброте и мудрости.

Клюгин повернул свое лицо в сторону Красновского, недолго посмотрел на него, оттопырив нижнюю губу, потом заговорил:

- Хорошо. Давайте по порядку. Про какую доброту вы мне толкуете?

- Я говорю, милейший Андрей Викторович, о той первозданной, исконно русской доброте, которую не спутаешь ни с какой другой. Слава Богу, я по миру поездил, даже в Индии был. Русский мужик безусловно беден, нефамотен и бесправен, в чем, естественно, виноват вовсе не он; он беднее и бесправнее западных крестьян, он невзрачнее их, но при всей своей серости он чрезвычайно добр. Православной добротой, которой нет ни у немцев, ни у англичан, ни у французов.

- И что же это за православная доброта?

- Это то, что позволяет им называться русскими.

- Не понимаю... - дернул плечом Клюгин.

- Конечно не понимаете! Да и невозможно это понять, невозможно. В это только поверить можно или сердцем почувствовать, а понять ни-ни. Я и сам раньше-то, когда в столицах - эдакий ученый муж, просвещение да наука, а сюда, бывало, приеду - так чувствую себя чуть ли не Юлием Цезарем. А потом, попозже, понял, что ни наука наша, ни культура ближе к Богу нас не делают. И главное, что я вам скажу, - мужики нас гораздо сильнее в вере, хоть и неграмотные и плохо понимают, что там отец Агафон читает. А еще... - он задумался на мгновенье, теребя свой пухлый подбородок, - Есть в них что-то такое, что словом выразить трудно. Надежда... или святость какая-то... в общем-то, что наш русский мужик святой - я не сомневаюсь.

- Я тоже, - подхватил Антон Петрович, жуя яблоко, - Только святость та в нем слишком глубоко запрятана. Я бы даже сказал - завалена, засыпана всяким хламом.

- Вы имеете в виду его необразованность? - спросил Красновский.

- Я имею в виду, дорогие мои, его горбатость. Они все привыкли веками спину гнуть, вот и ходят до сих пор горбатыми. А как только распрямятся тогда и святость покажется, стало быть, тогда и поговорим. В русском мужике, вы правильно заметили, много хорошего. Но слишком тяжелые вериги прошлого...

- И грех над этими веригами смеяться, Андрей Викторович! - Красновский повернулся к усмехающемуся Клюгину, - Грех! Дело любого просвещенного русского человека - помочь своему забитому собрату по нации. Просветить, научить, направить. Наши предки из него кровь пили. Стало быть, нам и их вину искупать.

- Браво! - засмеялся Клюгин, лениво хлопая в ладоши, - Точь в точь мои слова двадцатипятилетней давности! Правда, я-то шел несколько дальше. Я мужика призывал свергнуть власть предержащих и установить с нашей помощью подлинную демократию. За что и поплатился.

- Ну, батенька, зачем же кровь-то проливать? - иронично, и в то же время строго, заметил Антон Петрович, - Нет бунта русского глупей и гаже. Точнее не сказать..

- Отчего же, - быстро вставил Клюгин, - Умрешь не даром, дело прочно, когда под ним струится кровь. Автор почти тот же.

- Поэт имел в виду жертвенную, духовную кровь. И не зарубленных дворян, а добровольно идущих на эшафот, за просвещение, за, наконец, свободу! - с жаром ответил Красновский.

Клюгин отрицательно мотал головой:

- Ну, ну. Значит, на Сенатской площади господа дворяне в себя стреляли, а не по государевым генералам?

- На Сенатской площади, любезный Андрей Викторович, случилась самая ужасная нелепость России! - горячась, говорил Красновский, - Ей пытались привить чужеродную ветвь и сделали это чудовищным способом! Но идеи Бабёфа и методы Робеспьера тогда Россия не приняла. Русский человек не француз, у него хватило ума отказаться от кровавой диктатуры якобинских трибуналов. Вот в этом-то и есть российская мудрость, о которой я говорил. Россия сама свой путь выбирала. Пусть собственный. И верно выбирает. Верно.

Красновский смолк.

То ли от близости костра, то ли от волнений на его лбу выступила испарина.

- Россия сама, как вы сказали, ничего никогда не выбирала, - резко произнес Клюгин, - Ей нечем выбирать-то, у ней головы своей сроду не было. Вспомните, вы же историк. Как только из землянок выползли наши незабвенные предки, так сразу к варягам челом бить - дайте правителя, сами собой править не в силах. И вот, s'il vous plait, Рюрик, Трувор, Синеус...

- Россия не с Рюрика началась.

- А с кого же?

- С Крещения. Рюрик, древляне, вятичи, дреговичи, Перун, все это первозданный хаос, строительный материал. Как только принял народ крещение, поднялся с четверенек на обе ноги, так и государство появилось, и зажили не хуже французов...

- Да, полноте, какое там - не хуже французов! Лаптем щи хлебали, на Константинополь молились, перед татарами спину гнули. Что у России было свое? Лапти, балалайка! И воз невежества впридачу А все остальное у чужих заимствовали: и веру с иконами византийскими, и грамоту греческую, архитектуру с миру по нитке, я уж не говорю о государях. Кто из них русским был? Разве что Гришка Отрепьев... Так что не поминайте французов...

- Французы, батенька, и остались французами только потому, что до них татары не дошли, потому как в России увязли. Всей нынешней Европе России надо в ноги поклониться, что она себя кочевникам в жертву принесла. До Польши докатились, а дальше сил не было идти. А коли б были, посмотрели бы мы теперь на французов да на немцев. Бог их сберег через Россию. Мы в тринадцатом веке кровью на пепелищах обливались, а они на турнирах тешились, да все ко гробу Господню походы снаряжали...

- А Столетняя война?

- Ну, сравнили! Сто лет с англичанами фландрийских баб делили, потом свою же Жанну д'Арк сожгли. Карла VII короновали, освободили Париж и расстались друзьями, братьями во Христе! О la la! Nous sommes de braves hommes!

Клюгин вместо ответа рассмеялся, махнул рукой:

- Да ну вас. Скучно. За Россию лапотную горой стоите, у мужика мудрости решили подзанять...

- И вам советую! - горячился Красновский.

- Ну, насчет мудрости - не знаю, - Антон Петрович кинул огрызок яблока в костер, - А вот добродушия и простоты я бы у наших крутояровских мужиков подзанял. Все мы с вами столицами несколько подпорчены. Слава, признание, достаток - все это для истинно русской души, как червоточина для яблока. По-моему, надо быть проще с мужиками... Я не прав, Николай Иванович?