Владимир Сорокин - Роман

Рукавитинов, все это время лишь молча наблюдавший за развернувшейся дискуссией, заговорил неторопливом мягким голосом:

- Да почему же не правы? Правы. Только мне кажется, опрощение чревато крайностями не менее отвратительными, чем спесь и чванство. Я видел однажды такого опростившегося аристократа, и, признаться, зрелище было не из приятных... Вообще, мне кажется, нам, русским, надо поменьше впадать во всякого рода крайности. Это касается и собственно жизни, и взглядов на жизнь. У русского если не черное, то непременно белое, а не серое... Я послушал ваш спор. Если, конечно, его можно назвать спором... - Николай Иванович слегка наклонился вперед, сложил руки вместе и потирая их, продолжал:

- Я не смею давать какие-либо советы, но мне хочется спросить вас, почему мы так много говорим о России, о русской душе, о русском мужике?

Красновский пожал плечами:

- Как почему? Да потому что мы живем здесь.

- Этого мало, - с мягкой решительностью перебил его Рукавитинов, - Немец живет в Германии, однако он, как правило, занят делом, а не разговорами. Ему все ясно, он знает что делать.

- Вы хотите сказать, что мы не знаем? - спросил Красновский.

- Именно! Иначе бы мы не спорили. У нас ни одной вечеринки, ни одного застолья не проходит без споров о России. О ее прошлом, настоящем, но больше о будущем. Спорят все, и спорят уже довольно долго. Спорят потому, что проблема будущей России действительно существует. Она не решена.

- И никогда не решится! - засмеялся Клюгин, привставая с сена и потягиваясь.

- Вам бы, конечно, хотелось, чтоб она никогда не решилась! - с раздражением проговорил Красновский.

- Да отчего же. Я не против... - бормотал Клюгин, разминая затекшие от полусидячей позы конечности, - С удовольствием посмотрел бы на осушение Российского болота. Даже готов поучаствовать. Признаться, в молодости я всем сердцем жаждал этого и готов был самим собой, своей, так сказать, плотью унавозить почву для будущего сада демократии и прогресса. Да вот бес сомнения попутал, и, хоть убейте меня, господа, а не верю я, что место сие когда-либо перестанет быть болотом! Просто не верю!

- Не верите, и Бог с вами! - в сердцах махнул рукой Красновский, - Вы, Андрей Викторович, ни во что не верите, даже в Бога! Так что ж про Россию говорить? Не верите, так и не верьте!

- Не верю, не верю... - повторил Клюгин передергивая плечами, словно в ознобе, - Хотя понимаю Тютчева. И то, что умом Россию не понять, и что аршином, опять же, общим не измерить. И то, что у нее, в некотором роде, особенная стать. Прекрасно понимаю. Но верить в нее не могу. Не верю.

- Ну не верите и ладно! Не верьте!

- Не верю.

- Не верьте, не верьте!

- Да я и не верю... - Клюгин зевнул и, достав из кармана плаща потертый кожаный портсигар, стал закуривать.

- Россия и не нуждается в таких людях как вы, - с обидой в голосе заключил Красновский.

Клюгин промолчал, зажигая спичку, зато Рукавитинов быстро возразил:

- Не скажите, Петр Игнатьевич. России всегда, во все времена не хватало холодного критического взгляда на себя. И не западного, а своего. Маркиз де Кюстин, безусловно, во многом прав. Но он судил Россию, глядя на нее из столицы просвещенной Европы.

- А я смотрю на нее из глазниц своего переразвитого русско-неандертальского черепа! - резко перебил его Клюгин и отрывисто засмеялся, не выпуская мундштука с папиросой из зубов, - Я духовный неандерталец, я ни во что, кроме смерти, не верю! Хэ, хэ, хэ! И поэтому я объективен, господа! И вообще, я спать хочу, - он сунул костлявые длинные руки в карманы плаща, резко повернулся и пошел к телеге.

- Я спать хочу, спать, - повторил он уже менее разборчиво, словно для себя.

Подойдя к телеге, он сел на ее свободный край и плавно откинулся назад, угодив головой прямо на спину спящему Акиму.

Объездчик, не пошевелившись, продолжал спать.

- Несносный человек, - пробормотал Красновский, косясь на прилегшего Клюгина, - Прямо какой-то Гамлет Крутояровский. Черт знает что!

- Андрей Викторович большой чудак, - с одобрением в голосе произнес Антон Петрович отвинчивая пробку у фляжки, - Я его люблю.

- Да за что же?! - встрепенулся Красновский, - За цинизм и безответственность?

- За равнодушие к себе и за критический, как выразился Николай Иванович, взгляд. Хотя в большой дозе фельдшер утомителен.

- Какой критический взгляд! Какое там... - махал руками Красновский, Циник. Циник и фигляр. Ничего не признает, никого не любит. Базаров какой-то доморощенный..

- Между прочим, я все слышу, - сонным голосом пробормотал из телеги Клюгин.

- Ну и на здоровье, - слегка стушевавшись, буркнул Красновский.

- Давайте-ка промочим горло, - предложил Антон Петрович, отвинтив наконец крышку фляги, - Прошу, судари, ваши бокалы.

Красновский, Роман и Рукавитинов протянули ему свои стопки.

Антон Петрович наполнил их, налил в свою и бросил пустую фляжку на скатерть:

- Давайте-ка выпьем за нашу Русь.

- Давайте, - с каким-то облегчением произнес Красновский.

Четыре потемневшие серебряные стопки сошлись вместе, стукнулись друг о дружку.

Все выпили.

Антон Петрович шумно выдохнул, бросил стопку, потянулся за огурчиком. Рукавитинов отер усы и бородку платком:

- Чудно... Право не помню, когда так вот в лесу, при костерке. Чудно...

- А я помню, - улыбнулся Роман, - Три года назад. В Вырубе. Но только не в мае, а в августе. И также вот вчетвером. Не помните, Николай Иванович?

- Что-то не совсем припоминаю...

- Мы тогда по тетеревиным выводкам ходили. Вы убили тетерку, по которой Петр Игнатьевич промахнулся.

- Аааа. Да, да. Вспомнил. Вы еще мне помогали вытаскивать ее из кустов. Вспомнил, вспомнил. И так же вот сидели, выпивали. Вы помните, Антон Петрович?

- Припоминаю, - кивнул дядюшка, жуя огурец, - Тогда мой покойный Дик был и ваша Лада, Петр Игнатьевич, которая вскорости после этого принесла вам кучу премилых щенят.

- Лада? - встрепенулся Красновский, - Чудная была собака! Верхнее чутье изумительное, стойку держала превосходно.

- Ну, Дик, положим, работал не хуже.

- Что вы! Лучше Лады собаки сроду не было. Сколько я с ней походил... Да. И так быстро померла. За три дня кончилась. Наденька с Зоей так плакали...

Он вздохнул и, взяв со скатерти половинку яблока, откусил, стал рассеянно жевать, глядя на красные угли прогоревшего костра.

Кругом было по-прежнему тихо, но темнота уже не была непроглядной: небо посветлело, и меж деревьями стало угадываться пространство.

Клюгин и Архип спали в телеге, лошадь безмятежно щипала траву.

- А знаете, господа, я сейчас подробно вспомнил ту ночь у костра, проговорил Рукавитинов, - Что удивительно, мы тогда тоже говорили о России и спорили о ее будущем. Но тогда главным спорщиком был Роман Алексеевич. А сегодня вы. Роман Алексеевич, молчали. Вам, значит, надоело спорить на эту вечную тему?