В Розанов - Опавшие листья (Короб второй)

- Нет, он не был худой человек. Ругался? - но оттого, что у него все болело. Последние недели перед смертью он все заботился, чтобы вдова его не осталась "ни при чем", и хотя он не дослужил до пенсии, но заблаговременно подал о ней прошение и представил свидетельства докторов. Да и имущество, правда бедное, укрепил за нею одной, чтобы не могли вмешиваться другие родственники. Нет, он был хороший человек и хороший муж. Если старый - то ведь она же пошла за старого.

Володя сидел "в крестах", и жена носила ему обеды. Она была очень некрасива, как-то мужеобразна. Он же был удивительный красавец, высокого роста и стройный, с нежным лицом и юношеским голосом. Наконец, будучи сама без денег, она откуда-то раздобыла 1000 р. и совсем высвободила его под "залог" этой тысячи.

Я видел их сейчас по освобождении. Она была так полна любовью, а вместе контраст его красоты и ее некрасивости был так велик, что она не могла более нескольких минут быть с ним в одной комнате. И я их не видел вместе, рядом, - разговаривающими.мался из сундука (в прихожей) матрац, и устраивалась постель в моем кабинете.

(24 сентября).

* * *

Революции основаны на энтузиазме, царства - на терпении.

Революции исходят из молодого "я". Царства - из покорности судьбе.

Он был весь в цвету и красоте, женат на младшей из многочисленных сестер, недавно кончившей гимназистке, и пока находился в гостях у ее старшей сестры. Ее муж был старый кашляющий чиновник, собравшийся умирать.

Что у него не болело: печень, почки, сердце, кости. Он был желчен и груб, но с молодым зятем (т. е. с этим мужем сестры жены), о котором знал, что он революционер, - старался быть сдержанным и отмежевывался коротенькими:

- Незнаю-с...

- Как угодно-с...

- избегая речей и более связного разговора. Но жену свою, имея все права на нее, беспощадно ругал и был невыносимо груб, не стесняясь гостями и их революционерством.

Она вышла за него, лет 29, для детей и хозяйства, и вообще "исполнения женского назначения", когда ему было за 40. Теперь ему было за 50, но он представлял труху болезней, и от непереносимости состояния, собственно, и ругался.

Скоро он умер. И, помня, что он все ругался, я спросил Петю (меньшего брата революционера), смиренно готовившегося стать учителем рисования. Он с недоумением Выслушал мой негодующий вопрос:

- Нет, он не был худой человек. Ругался? - но оттого, что у него все болело. Последние недели перед смертью он все заботился, чтобы вдова его не осталась "ни при чем", и хотя он не дослужил до пенсии, но заблаговременно подал о ней прошение и представил свидетельства докторов. Да и имущество, правда бедное, укрепил за нею одной, чтобы не могли вмешиваться другие родственники. Нет, он был хороший человек и хороший муж. Если старый - то ведь она же пошла за старого.

Володя сидел "в крестах", и жена носила ему обеды. Она была очень некрасива, как-то мужеобразна. Он же был удивительный красавец, высокого роста и стройный, с нежным лицом и юношеским голосом. Наконец, будучи сама без Она только смотрела на него откуда-то, слушала из другой комнаты его голос. Но как-то избегала, точно в застенчивости, быть "тут".

Он был ласков и хорош, с нею и со всеми. Он был вообще очень добр, очень ласков, очень нежен и очень деликатен.

Он был прекрасный человек. И прекрасный с детства. Любимое дитя любимых родителей.

Это от него я услышал поразительное убеждение: - Конечно, университет принадлежит студенчеству, потому что их большинство. И порядок, и ход дел в университете вправе устанавливать они.

Это на мое негодование, что они бунтуют, устраивают беспорядки и проч.

Сам, кончив отлично гимназию, он был исключен с медицинского факультета Московского университета, потому что вместе с другими стучал ногами при появлении в аудитории Захарьина. Захарьин был аристократ и лечил только богатых, а Володя был беден и демократ, и хотел, чтобы он лечил бедных. Поэтому (стуча ногами) он стал требовать у начальства, чтобы оно выгнало Захарьина, но оно предпочло выгнать несколько студентов и оставить Захарьина, который лечил всю Россию.

Он перешел в "нелегальные", потом эмигрировал. Потом "кресты"* и, наконец, - на свободе.

Вскоре он бежал. Но еще до бегства случилась драма. Посещая его жену, я всегда слышал ответ, что "Володя ушел". Из соседней комнатки вылезала какая-то в ватных юбках и ватной кофте революционерка, до того омерзительная, что я не мог на нее смотреть.

(устал писать). (Володя оставил свою жену,

сблизился с еврейкой, которую я мысленно определил

лукошком; и которая хоть жила с ним в одной

комнатушке, но его третировала, и он ужасно

страдал. Рассказ его жены, как, уехав на берег

моря, близ Риги, она слушала ночами рев волн,

осенью, - и была только с его портретом.

Сравнение: революционеры живут для себя, а старые

кашляющие чиновники все же живут для жен,

ограничивая себя, терпя, не срывая цветочков

как этот Володя - с любви, а трудясь и заботясь

о человеке, с которым связала судьба.}

* * *

Год прошел, - и как многие страницы "Уед." мне стали чужды: а отчетливо помню, что "неверного" (против состояния души) не издал ни одного звука. И "точно летел"...

Теперь - точно "перья" пролетевшей птицы. Лежат в поле одни. Пустые. Никому не нужные.

Не "мы мысли меняем как перчатки", но, увы, мысли наши изнашиваются, как и перчатки. Широко. Не облегает руку. Не облегает душу.

И мы не сбрасываем, а просто перестаем носить.

Перестаем думать думами годичной старости.

* * *

Хороша малина, но лучше был окурок. Он курил свернутые сосульки, и по кромке парника лежала где-нибудь коричневая сосуля - сухая (на солнышке), т. е. - сейчас закурить.

Мы ее с Сережей не сразу брали, а указав пальцем, как коршуны над курицей, - стояли несколько времени, мяукая:

- Червонцы.

- Цехины.

Это было имя монет из "Тараса Бульбы" ("рубли", конечно, не интересовали, - не романтично): но, разыскав 1-2 таких сосули, садились не видно, под смородину, и, свернув крючок (простонародная курка) препарировали добро, пересыпали туда, и по очереди - с страшным запретом два раза сплошь не затянуться одному - выкуривали табак.

Сладкое одурение текло по жилам. На глазах слезы (крепость и глубина затяжки).

Он был слаще всего - ягод, сахара. Женщины мы еще не подозревали. А ведь, пожалуй, это все - наркотики, - и женщины. Ибо отчего же в 7-8 лет табак нам был нужнее хлеба?

* * *

Да как же без amor utriusque sexus1 обошлось бы дело? Как же бы мы могли начать относиться к своим (noster sexus)2 с тою миловидностью, с тою ласковостью, с тою нежностью, с какою обычно и по природе относимся к противоположному полу, к alter sexus3?.. без чего нет глубины отношения, а без amor nostri sexus нет закругленности отношения. Universaliter