Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

Опочиньева покачала головой.

— Нехорошо, замѣтила она, смѣяться надъ слабостями пожилыхъ людей. Жизнь обошла княжну. Ты не понимаешь, что значитъ быть старою дѣвой. Назначеніе женщины — семья. Я съ сожалѣніемъ смотрю на женщинъ, лишенныхъ материнства. Одиночество и отсутствіе семейнаго свѣта и теплоты дѣлаетъ ихъ эгоистками. Надъ ними грѣхъ смѣяться. Старушка Касимовская ребенокъ по уму, но у ней есть воспоминанія. Они для нея такъ же дороги, какъ для тебя твое настоящее. Это законъ природы.

Княгиня долго разсуждала бы на возбужденную дочерью тему, если бъ не вошла экономка и не доложила, что старшій поваръ ожидаетъ приказаній.

Прасковья Яковлевна поднялась съ кресла и добавила:

— Ты не медли туалетомъ, Наташа. Пора ѣхать въ церковь. Тамъ тебя будутъ ждать гости и крестьяне.

Спустя полчаса именинница, въ сопровожденіи своей бывшей гувернантки, катила по гладкой дорогѣ къ обѣднѣ, а въ утреннемъ воздухѣ протяжно гудѣлъ благовѣстъ деревенскаго колокола.

Помѣщичьи обѣды описываемой эпохи фигурируютъ въ романахъ добраго стараго времени. Эта эпоха и эпоха дореформенная настолько близко соприкасались другъ съ другомъ, что черты ихъ были почти одинаковы. Хотя крѣпостные крестьяне не числились уже офиціально за дворянами, но они, все-таки, именовались временно-обязанными. Дворовые сохраняли у дряхлѣющихъ баръ свои традиціонныя клички: Ѳомокъ, Петрушекъ, Мишекъ, Николокъ и проч. Все сказанное не относится къ дому князя Виктора Никитича. Далеко до освобожденія служащіе у него люди получали жалованье. Поэтому, мы не будемъ утруждать вниманіе читателя подробнымъ описаніемъ имениннаго дня Наташи и самаго характера празднества. Отмѣтимъ только, что полковникъ Ошметковъ, не потерявшій охоты выпить и подъ старость, сосредоточивалъ на себѣ вниманіе гостей, которыхъ набралось болѣе ста человѣкъ. Между ними были и наши знакомые: панъ Кочубовскій, Левъ Львовичъ Драницынъ и профессоръ Уральцевъ, представленный своимъ другомъ княжеской семьѣ. Двумъ сестрамъ Бекасовымъ, одѣтымъ въ одинаковыя платья, съ большимъ количествомъ всевозможныхъ цвѣтовъ и лентъ, какъ разъ пришлось сидѣть за обѣдомъ противъ ненавистнаго имъ человѣка. Ошметковъ говорилъ громко, грубо, остро, пронизывая орлинымъ окомъ сидящихъ противъ него барышень. Онъ перебивалъ музыкантовъ, помѣщавшихся на зальныхъ хорахъ, и заставлялъ ихъ безпрестанно повторять тушъ при провозглашеніи тостовъ въ честь именитыхъ лицъ. Одинъ изъ тостовъ полковника былъ такого рода:

— Я поднимаю бокалъ за здоровье своей племянницы Наташи, но не той, которую вы видите. Я имѣю въ виду будущую Наташу, которая представитъ на смотръ нашему царю двѣнадцать дочерей и двѣнадцать богатырей! Вотъ за здоровье какой Наташи я пью, и хочу быть пьянымъ. Желаю, господа, и вамъ того же!

Оригинальный тостъ произвелъ цѣлую бурю среди присутствующихъ. Кто восторгался тостомъ, кто находилъ его неприличнымъ. Княжна Касимовская и Бекасовы прикрыли свои лица вѣерами. До нихъ долетѣли слова Ошметкова-Осоргина, произносившаго вслухъ кому-то:

— Не могу же я пожелать того же моимъ vis-à-vis!.. княжна и двѣ сестрицы — это три безплодныхъ смоковницы!

Дѣйствительно, странное впечатлѣніе производила Касимовская. Ей было ни болѣе, ни менѣе, какъ шестьдесятъ три года. Высокій ростъ, прямая фигура, красивый съ небольшимъ горбомъ носъ, бѣлые зубы, замѣчательно сохранившіеся, совсѣмъ не выдавали ея преклонныхъ лѣтъ. Она держала себя величественно, слегка бѣлилась и румянилась. Княжна была одѣта въ бѣлое шелковое платье временъ первой имперіи, съ перехватомъ почти на груди; на лѣвомъ плечѣ ея сіялъ брильянтовый вензель супруги Александра Перваго, при дворѣ которой она состояла фрейлиной. Въ началѣ шестидесятыхъ годовъ старушка Касимовская не считала себя еще отжившею, и любила вспоминать о своемъ рыцарѣ. Кто онъ былъ? Конечно, для потомства лицо миѳическое. Но княжна помнитъ хорошо, что въ Таврическомъ дворцѣ происходилъ великолѣпный балъ, музыка играла полонезъ, а она, точно пава, выступала подъ руку съ графомъ Аракчеевымъ. Всѣ любовались красавицей-фрейлиной, а ея душа была на небесахъ. Касимовская застыла на этомъ моментѣ, сдѣлавшемся единственною темой ея позднѣйшихъ разсказовъ.

Обѣдъ окончился тогда, когда густая ночь окутала сельцо Дарьино и его окрестности. Съ обширной террасы дома гости восхищались растилавшеюся передъ ними картиной. Широкій прудъ утопалъ въ разноцвѣтныхъ огняхъ. Посреди нихъ, на спящихъ водахъ, возвышался гигантскій вензель Наташи. Прикрытый снаружи темнымъ покрываломъ, онъ казался какою-то таинственною тѣнью, за которою пряталось нѣчто, невѣдомое еще никому.

Драницынъ и Уральцевъ, куря папиросы, спустились въ садъ. Какъ бы по обоюдному согласію, они избѣгали встрѣчи съ Адамомъ Казиміровичемъ. Роковой вечеръ положилъ грань между ихъ русскими сердцами и сердцами ихъ прежнихъ друзей-поляковъ. Каждый изъ нихъ съ волненіемъ думалъ: что-то произойдетъ сегодня въ полночь въ городѣ Приволжскѣ? Они не смѣютъ нарушить тайны, которую знаютъ, и предотвратить грозный моментъ, приготовленный поляками ихъ родному городу. На эту тему, въ отдаленной части Опочиньевскаго парка, прилегавшаго непосредственно къ саду, и вели бесѣду наши друзья.

Иванъ Павловичъ говорилъ тихо, какъ бы боясь и самой темноты, у которой могли быть уши.

— Ты обратилъ вниманіе, Левъ, на торжествующій видъ Кочубовскаго? Онъ точно самъ именинникъ, или его колятъ иголками со всѣхъ сторонъ. Такъ онъ оживленъ и непокоенъ. Очевидно, онъ занятъ и увлеченъ не тѣмъ, что видитъ здѣсь, а тѣмъ, что ему предстоитъ испытать нынче въ Приволжскѣ. Онъ выше насъ съ тобой. Онъ одушевленъ любовью къ своей «ойчизнѣ», и выставитъ ее въ полночь, какъ знамя. А, вотъ, мы не смѣемъ проявить своихъ чувствъ. Мы не пойдемъ съ доносомъ къ правительству на то, что затѣяли приволжскіе поляки. Мы считаемъ такой доносъ подлостью, а въ сущности, онъ-то и есть патріотическій подвигъ. Интеллигенція только разсуждаетъ и анализируетъ, а ничего не чувствуетъ. А Русь спасло въ междуцарствіе и въ 1812 году народное одушевленіе. Нѣтъ, ты замѣть, Левъ Львовичъ, какъ мы далеко отошли отъ норода и отъ естественнаго сознанія гражданскаго долга.

Уральцевъ бросилъ на землю погасшую папиросу и вынулъ изъ портсигара новую. Когда онъ зажегъ спичку и взглянулъ на Драницына, то былъ пораженъ его блѣдностью. Нашъ западникъ молчалъ, а профессоръ спросилъ:

— Что жъ ты не возражаешь?

— Что мнѣ возражать! Ты безусловно правъ. Наше положеніе подлое. Я, все-таки, доносчикомъ не буду. Я не завидую славѣ Герострата. Любить отечество — высокая доблесть, но не благовидно спасать его посредствомъ доноса.