Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

— Jacques! Ayez la complaisance de faire vite vos paquets. Dans trois jours nous débarquons!

— Très bien, monsieur, — отвѣтилъ сѣдой, но вѣчно веселый Jacques, высаживая, со всѣми предосторожностями, изъ экипажа своего барина.

— Partons-nous à Paris?

— Ce n’est pas la question, pour le moment. Nous filons au diable!

— Oh, pourquoi si loin, monsieur!.. J’yvais, tout de même!

Левъ Львовичъ, вошедши одинокимъ въ домъ, испыталъ тѣ же впечатлѣнія, какія нѣкогда пережилъ пушкинскій Евгеній, очутившись въ деревенскомъ жилищѣ своего покойнаго дяди:

Посмотрѣвъ равнодушно въ окно изъ своего кабинета на открывшуюся роскошную картину природы, Драницынъ бросился къ кучѣ иностранныхъ газетъ, валявшейся на кругломъ столѣ и полученной въ его отсутствіе. Но вошелъ Jacques и доложилъ о приходѣ управляющаго.

— Пусть подождетъ, крикнулъ Левъ Львовичъ, не отрываясь отъ «Liberté», которую издавалъ его пріятель Жирарденъ.

А въ этой газетѣ сообщалось, что Наполеонъ ІII, прочитавъ извѣстную ноту Горчакова, рѣзко отстранявшую вмѣшательство Запада въ русско-польскую борьбу, совсѣмъ растерялся и пересталъ принимать въ Тюльери семью князей Чарторыйскихъ.

Сердце нашего вольнодумца неожиданно возрадовалось при чтеніи этого извѣстія.

— Наша взяла! проговорилъ вслухъ онъ. Не все жъ Европѣ надъ нами брать верхъ. Есть и у насъ свое «raison d’être». Вотъ порадуется тетушка! Надобно къ ней съѣздить проститься.

На другой день, вставъ, по обыкновенію, въ двѣнадцать часовъ дня, Левъ Львовичъ выпилъ стаканъ кофе и отправился къ Опочиньевымъ.

Семья князя сидѣла на террасѣ, выходившей въ садъ, и завтракала. У конца стола, возлѣ генерала, помѣщался Кочубовскій. Онъ почтительно повѣствовалъ о томъ, при какихъ обстоятельствахъ ему пришлось застрѣлить убѣжавшаго арестанта. Наташа съ ужасомъ слушала разсказъ и простодушно спросила:

— И вамъ не жаль было убивать человѣка?

— Что же дѣлать, княжна, отвѣчалъ, опустивши глаза, Адамъ Казиміровичъ, долгъ — святое дѣло. Я его исполнилъ, какъ офицеръ, вѣрный присягѣ.

— Конечно, подтвердилъ Опочиньевъ, долгъ — святое дѣло. Это ты, панъ, правду говоришь. Въ военной службѣ бабамъ нѣтъ мѣста. Что въ мирное время считается варварствомъ, то на войнѣ бываетъ доблестью. Въ 1831 году на моихъ глазахъ былъ такой случай. Мы взяли Прагу, предмѣстье Варшавы, и разсыпались по улицамъ. Изъ оконъ домовъ, съ крышъ, изъ-за воротъ въ насъ стрѣляли. Какъ-то я поднялъ глаза вверхъ и увидѣлъ, что на меня направила дуло ружья молодая женщина. Я ей поклонился, а ея пуля ударила въ мою правую руку, ниже локтя. Я привскочилъ невольно на сѣдлѣ, слѣзъ съ лошади и съ двумя солдатами ворвался въ домъ. Тутъ уже не помню, что происходило. А когда я очнулся, то мы насчитали въ одной комнатѣ убитыми трехъ мужчинъ, двухъ женщинъ и четырехлѣтнюю дѣвочку. Подъ чью она попала пулю — такъ мы и не допытались. Можетъ быть, и я ее сразилъ. Война ничего не разбираетъ. Такъ-то.

Старикъ грустно задумался и забарабанилъ пальцами по столу.

Глаза Кочубовскаго бѣгали, какъ огоньки у фитиля, зажженнаго для взрыва фейерверка. Онъ, видимо, удерживался, чтобы не сказать чего-нибудь лишняго. Прасковья Яковлевна, не замѣчая внутренняго состоянія гостя, сдѣлала поправку къ словамъ мужа.

— Ты разсказываешь, что совершилъ въ азартѣ, слишкомъ тридцать лѣтъ тому назадъ. А меня удивляютъ поляки нынѣшняго времени. Они нашихъ плѣнныхъ офицеровъ и солдатъ подвергаютъ такимъ истязаніямъ, о которыхъ страшно говорить. И такія варварства называются войной за возстановленіе своего отечества. Какъ вы полагаете, мосье Кочубовскій, можно признавать Польшу за цивилизованную націю?

Княгиня была полна негодованія. Адамъ Казиміровичъ мгновенно поблѣднѣлъ.

— Гдѣ вы прочли эту клевету на моихъ братьевъ, воскликнулъ онъ пискливо и вставъ со стула. Это враги выдумываютъ на насъ. Мы гуманнѣе русскихъ, мы культурнѣе ихъ!

— Вы гуманнѣе и культурнѣе насъ? перебила Опочиньева, все болѣе горячась. А кто сжигалъ нашихъ предковъ въ мѣдныхъ быкахъ? Кто насильно обращалъ православныхъ крестьянъ въ унію и подвергалъ ихъ мучительнымъ пыткамъ въ случаѣ сопротивленія. Кто изъ своего народа, изъ литовцевъ и бѣлоруссовъ, сдѣлалъ идіотическое «быдло?» Польскіе паны! А у насъ, несмотря на многовѣковое крѣпостное право, мужикъ сохранилъ свои духовныя богатства. Нѣтъ, лучше молчите. На вашей совѣсти лежитъ, относительно насъ, много кровавыхъ грѣховъ. Мы, русскіе, неспособны къ звѣрству. Оно у насъ является, какъ исключеніе. Въ Польшѣ звѣрство было систематически воспитано іезуитами. Вы никогда не примиритесь съ Россіей, что бы она вамъ ни дала. Вамъ нужно не только ея униженіе, вамъ нужна ея душа, ненавистная католицизму. Но великъ Богъ земли русской! Онъ содѣлалъ ее непобѣдимою, Онъ и смиритъ вашу гордыню. Мы добрѣе, мы простѣе, мы великодушнѣе васъ, оттого мы и торжествуемъ надъ вами.

Прасковья Яковлевна совсѣмъ увлеклась. Въ ней сказалась благородная русская кровь, выработанная вѣками въ одной преемственной идеѣ: любви къ своей родинѣ. Ее можно назвать послѣднею могиканшей, послѣднею представительницею стараго дворянскаго поколѣнія. Послѣдующее поколѣніе интеллигентныхъ женщинъ не знаетъ чувствъ, которыми мучилась Опочиньева.

Слушая ее, Кочубовскій, какъ будто бы, смирился. Онъ сдержанно поклонился и проговорилъ:

— Я понимаю васъ, княгиня, и считаю излишнимъ продолжать разговоръ. Богъ, о которомъ вы упоминали, рѣшитъ споръ между Россіей и Польшей.

Присутствующіе молчали. Въ это время доложили о пріѣздѣ Драницина. Князь поднялся съ кресла и обратился къ Адаму Казиміровичу:

— Пройдемся, панъ, по саду; тебѣ полезно охладиться а Левъ пока побесѣдуетъ съ женой и Наташей.

Опочиньевъ, при помощи палки, спустился по каменнымъ ступенямъ террасы. Княгиня съ тревогой глядѣла ему въ слѣдъ. Она давно стала замѣчать, что съ мужемъ совершается что-то неладное. Онъ утратилъ свой веселый, беззаботный характеръ, и жаловался то на безсонницу, то на сердцебіеніе, то на головную боль, прежде ему незнакомыя. Разъ онъ проговорился даже: отчего такъ долго не ѣдетъ Кочубовскій?

Умная Прасковья Яковлевна все соображала и пришла къ заключенію, что между княземъ и этапнымъ начальникомъ образовалась какая-то таинственная связь. Опочиньева не позволяла себѣ допытываться: что именно образовалось? Тѣмъ не менѣе, она начинала тревожиться за дорогого ей человѣка.

Генералъ шелъ торопливо по главной аллеѣ, точно что неудержимое гнало его по ней. Онъ молчалъ, а желанный вопросъ такъ и вертѣлся на языкѣ. Старикъ неопредѣленно спросилъ: