Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

— Представь, этими проклятыми вопросами и я задавался всю ночь, возразилъ Драницынъ, и пришелъ къ выводу, что мы стоимъ на дорогѣ, едва ли имѣющей прямое направленіе.

Уральцевъ всталъ и началъ ходить.

— На дорогѣ? разсуждалъ онъ, какъ будто, самъ съ собою. Для интеллигентнаго человѣка существуетъ всего одна дорога: идти впередъ, вѣчно развивая свой умъ и обогащая его новыми знаніями.

— Въ такомъ случаѣ ты дойдешь до отрицанія національности? перебилъ Левъ Львовичъ.

— Для науки нѣтъ національности. Она единственная область, куда человѣкъ можетъ укрыться, забывъ о своемъ происхожденіи. Я, братъ, замыкаюсь отнынѣ въ нѣдра науки и отрекаюсь отъ политическихъ химеръ. Ну, а ты?

Драницынъ поправилъ очки на носу.

— Я? я не ученый, а дилетантъ. Люблю Европу и свыкся съ ея порядками, обычаями, съ ея людьми. У себя, въ Россіи, я живу наѣздомъ. Первые мѣсяцы мнѣ въ ней весело, много воспоминаній оживаетъ. Ну, а какъ подольше въ ней побудешь, — скучно сдѣлается, опять потянетъ въ Парижъ или въ какой-нибудь Дюссельдорфъ. Навѣрно, я такъ и умру скитальцемъ.

Иванъ Павловичъ не выдержалъ и остановился передъ своимъ другомъ:

— А отечество какъ же? Еслибы всѣ такъ разсуждали и жили, какъ ты, то оно должно было бы распасться. Эхъ, Левъ, не такіе люди нужны современной Россіи. Не интеллигенты ее спасутъ. Ее спасутъ Муравьевы, Катковы и Филареты.

— И это говоришь ты, отчаянный западникъ?

— Да, я! Въ Муравьевыхъ, Катковыхъ и Филаретахъ, какъ и въ полякахъ, сидитъ сила національности и исторіи, а въ насъ одна безцвѣтная европейщина.

— Ужели у тебя явился такой радикальный переворотъ въ идеяхъ оттого, что ты побывалъ среди поляковъ?

— Именно. Былъ въ чужомъ пиру, а похмѣлья испробовалъ. Опомнись и ты, Левъ Львовичъ.

Но Драницынъ махнулъ рукой.

— Поздно! сказалъ онъ. Après nous le déluge!

Все, что выше разсказано, не могло остаться тайной для жителей Приволжска. Въ немъ начали бродить смутные толки, что въ городѣ готовится какое-то возстаніе, что откуда-то идутъ на него революціонныя вооруженныя силы; что подъ губернаторскій дворецъ ведется подкопъ. Словомъ, въ обществѣ возникли разныя сомнѣнія, въ клубахъ члены и гости передавали шепотомъ тревожныя новости. Слышались извѣстія объ арестѣ то студентовъ, то офицеровъ, то о привозѣ въ крѣпость изъ сосѣднихъ провинцій политическихъ преступниковъ. Говорили о назначеніи временнаго генералъ-губернатора.

Надобно здѣсь замѣтить, что въ этотъ тяжелый годъ Приволжская губернія уже пережила одно крупное трагическое событіе. Возстаніе раскольника Антона Петрова, усмиренное при селѣ Безднѣ, у всѣхъ еще было памятно. Упомянутый раскольникъ собралъ вокругъ себя нѣсколько тысячъ человѣкъ, недовольныхъ освобожденіемъ крестьянъ, вооружилъ ихъ топорами и косами, и дерзко двинулся на большой губернскій городъ. Войска, во главѣ съ графомъ Апраксинымъ, встрѣтили бунтовщиковъ и положили изъ нихъ нѣсколько сотъ. Антонъ Петровъ былъ выданъ, судимъ и разстрѣлянъ. Послѣ его смерти, долго еще простодушный народъ ходилъ на могилу, по его мнѣнію, великаго мученика и зажигалъ на ней свѣчи, какъ у нѣкоей святыни. Университетскіе заправилы, въ родѣ Уральцева, не замедлили воспользоваться Безднинскимъ дѣломъ съ цѣлью протеста противъ, будто бы, существующаго государственнаго гнета. Нѣкоторые профессора, вмѣстѣ со студентами, отслужили панихиду по крестьянамъ, павшимъ при Безднѣ, и произнесли зажигательныя рѣчи. Иванъ Павловичъ спасся отъ ареста вслѣдствіе случайности. Возвращаясь наканунѣ панихиды, вечеромъ, домой со студенческой сходки, онъ нечаянно оступился на неосвѣщенной лѣстницѣ и сломалъ правую ногу. Лежа въ гипсѣ, онъ слышалъ, что схватили нѣкоторыхъ его товарищей, участвовавшихъ въ демонстраціи, и радовался, что съ нимъ произошло несчастье. Что же удивительнаго, что приволжцы испуганно ожидали новыхъ бѣдствій? Одно городское начальство благодушно покоилось въ своемъ невѣдѣніи. Старый жандармскій генералъ и губернскій жандармскій штабъ-офицеръ принадлежали къ мѣстному дворянству и сидѣли на своихъ мѣстахъ чуть ли не по тридцати лѣтъ. Они утверждали:

— Тридцать лѣтъ у насъ не произошло ничего важнаго. Можетъ ли что случиться на тридцать первый годъ?

Военный губернаторъ былъ не глупый человѣкъ, но жилъ особенною отъ общества жизнью. Онъ командовалъ когда-то гусарскимъ полкомъ, отличался кутежами, считался добрымъ товарищемъ. Въ Приволжскъ онъ явился безъ жены, со взрослою дочерью, но вскорѣ забылъ объ этомъ обстоятельствѣ. Думая воспользоваться второю молодостью, генералъ находился въ пріятномъ плѣну у нѣсколькихъ барынь высшаго круга. Онъ катался съ ними въ англійскихъ шарабанахъ, съ жокеями, съ арапами, и не подозрѣвалъ, что его дни сочтены, что кругомъ него готовятся роковыя жертвы въ искупленіе вѣковыхъ заблужденій человѣчества. Что дѣлать? Такъ почти всегда бываетъ въ жизни. Горючіе матеріалы въ ней скопляются исподволь, незамѣтно, какъ въ горѣ, которая, рано или поздно, а должна ихъ выбросить. Рѣдко кто изъ насъ приготовленъ къ воспринятію грядущихъ событій. Для этого надо родиться Бисмаркомъ или Макіавелли; надобно глубоко вдумываться въ поступки людей, въ мысли, которыя они высказываютъ, а еще лучше, о которыхъ они молчатъ. Русская почва, русскій характеръ не имѣютъ свойствъ для выработки подобнаго предвидящаго типа. Оттого у насъ и пословица существуетъ: «Русскій человѣкъ заднимъ умомъ крѣпокъ».

Какъ ни былъ легкомысленъ Левъ Львовичъ, но чувство самосохраненія въ немъ заговорило, когда онъ вернулся въ свою родовую вотчину, именуемую «Радушино». Въ немъ все имѣлось, что могло доставить обезпеченное и мирное житье русскому помѣщику, не мыслящему лукаво. Но среди дѣдовскихъ обширныхъ комнатъ, увѣшенныхъ историческими портретами, Драницыну не сидѣлось покойно. Европа его забрала въ руки. Съ какимъ-нибудь мелкимъ событіемъ изъ міра германскихъ соціалистовъ Левъ Львовичъ возился, какъ съ роднымъ дѣломъ, близко его касавшимся. Гарибальдійскіе подвиги его съ ума свели: онъ самъ участвовалъ въ качествѣ волонтера при осадѣ Гаэты. Онъ даже пари держалъ, что захватитъ въ плѣнъ несчастнаго короля Франциска II и представитъ его къ Гарибальди. Послѣ такихъ дѣйствительныхъ или сомнительныхъ подвиговъ, нашъ герой явился въ свои палестины, и сразу наткнулся на готовящееся возстаніе въ Приволжскѣ. Уральцевъ увлекъ его въ возстаніе, но онъ же и отрезвилъ. Что же дѣлать далѣе? Бѣжать! рѣшилъ нашъ европеецъ, бѣжать «dahin, wo die Zitronen blühen!» Неужели за польское дѣло, не симпатичное русскому сердцу, сидѣть и гнить въ затхлыхъ стѣнахъ какой-нибудь крѣпости?

Когда коляска Драницына подлетѣла къ крыльцу его деревенскаго дома, то онъ сказалъ встрѣтившему его французу-камердинеру: