Джеймс Барри - Белая птичка. Роман

Похоже, Мэри всё же именно меня подозревает. Однако, меня увлекла мысль о Тимоти и захотелось узнать о нём побольше, потому как наши встречи с отцом Дэвида периодически повторялись, и ему непременно хотелось поговорить о наших сыновьях, а вопросы он задавал довольно специфические, вроде тех, как Тимоти просыпается по утрам, или как засыпает по вечерам, или в чём его купают – хорошо, что дети и собаки довольно схожи в плане ухода за ними – так что меня спасал опыт общения с Портосом.

Так и отвечал, что Тимоти, спит спокойно, страшных снов не видит, что купаем его в ванне с карболкой и потираем щёткой. Супруг Мэри не заметил ничего подозрительного, на благосклонность Мэри я тоже надеялся, но всё же оставался настороже. Возможно, дама готовилась к новой атаке, и это больше привязывало меня к Тимоти – я опасался, что нас разлучат, а мне бы это нелегко далось.

Как-то майским днём я заметил из своего окна, что Мэри, провожая мужа до перекрёстка, так долго машет ему платком, будто провожает его в дальнее плаванье. Её взволнованный вид выражал упрямую радость ожидания счастливого возвращения супруга. Но джентльмен с военной выправкой, следивший за ней из окна, грустно улыбаясь, догадывался, что та начиталась книжек с советами о сохранении супружеского счастья. Так ведь, Мэри?

Ну вот!

Как только супруг скрылся из виду, её будто подменили – Мэри вмиг стала деловой дамой, аккуратно оглянувшись вокруг себя, она вдруг согнулась, уменьшилась до неузнаваемости и таинственно куда-то заторопилась. «Что ещё за номер?! – подумал я и отправился следом. Она так часто поглядывала на свои часики, будто опаздывала на свидание, долго всматриваясь в циферблат, будто плохо различала цифры.

Она их даже к губам поднесла разок.

Я знал, что она очень любит свои часики, которые, по-моему, ей подарил художник как раз в тот день, когда я уронил письмо, но зачем целует их на улице?

Однако мои праздные мысли сменились тоской: что её занесло на эту улочку, пестреющую дешёвыми лавчонками? Причём ни в одну так и не заглянула, а только сильнее сгибалась, опасаясь взглядов прохожих – что тут постыдного? Никогда не замечал, чтобы эта мордашка чего-либо стыдилась. Если бы я решился в тот миг окликнуть её по имени, она бы точно сквозь землю провалилась. Но я, таясь, не переходил на её сторону, скрываясь, я размышлял, что за свидание у неё здесь?

Думаете, я подозревал Мэри в дурном? Отнюдь. Но как-то уж слишком осторожно она направлялась на эту встречу, не сказавшись мужу, видимо, боясь опасности, которую надо было ликвидировать, и не столько ради себя, сколько ради мужа. Мэри не была способна на дурные поступки, но что мог натворить её милый увалень? Или его громкому хохоту грозит поношение? Ясный взгляд, непослушные вихры, светлая улыбка – все эти черты мы несём из детства, и они могут сохраняться столь долго, сколь остаётся чиста наша душа. А над смехом зло не властно.

А Мэри кого-то ждала, краса её поблекла от стыда на пылающем лице, этот стыд даже уродовал её – неужели всё из-за мужа? Я ругал его, но не слишком, потому как понимал, что и женщин без греха не бывает. Я что-то смутно припоминал, догадывался, но ничуть не усомнился в чистоте помыслов Мэри, которая пытается сделать что-то не очень плохое, но чего может и не стоит совершать. Может, стоит вернуться домой, глупышка? Нет, она упрямо видит перед собой лицо мужа во время расставания, сияющее вдохновением от собственных картин, что он пишет несмотря ни на что. И это она осветила его вдохновенный путь, дав силы.

А ведь думает вернуться назад, но не решается, поборов пару лёгких шагов назад, так и не покидает этой улочки, вернувшись на место как попавшаяся обманом в лисью ловушку птичка.

Не сходи с ума, женщина, беги отсюда!

Но она всё же переборов себя проскользнула в лавчонку ростовщика.

Теперь я понял, почему она выбрала именно этот квартал победнее, и именно эту улочку, где её никто не знал, и почему так часто любовалась на часики, которых может больше и не увидит никогда. Ей тяжело давалось ведение небольшого хозяйства, но в присутствии мужа она скрывала за улыбкой, куда исчезают дорогие её сердцу вещицы.

Может это и дико, но мне стало заметно легче. Даже когда Мэри выбежала из лавчонки, где оставила в заклад свои часики, я заметил, как она исхудала и осунулась последнее время, похоже, малыш стал тяжелее для её хрупких рук. Но и теперь мне было легко на душе. И я не спеша побрёл домой за ней следом, напевая какую-то песенку без слов – слов я никогда не запоминаю, наблюдая издали, как Мэри зашла в лавку детского белья – теперь понятно, зачем она рассталась с часиками. Но мне-то что? Я спокойно дотягивал песенку, замахнулся тросточкой по фонарному столбу и промахнулся. Какой-то сорванец на улице так заразительно посмеялся над моим промахом, что я подмигнул ему и сунул ему за ворот монетку.

Наверное, я шёл самой короткой дорогой, но всё равно столкнулся с мужем Мэри на обратном пути. Первый же вопрос любопытного подсказал мне резкий ответ:

– Как Тимоти? – малый вопрос открывал большие планы моему сердцу, тоскующему по новым острым ощущениям:

– Умер… – вырвалось у меня.

Художника так поразила печальная новость, что он даже не нашёл слов для соболезнования, я и сам ощутил, как упало моё сердце. Так необдуманно я убил своего малыша, и все мои мечты оградить моего ребёнка от насмешек любующегося своим сыном Мэри были похоронены заживо.

Полагаю, многие из вас догадались, что я раз и навсегда избавился от Тимоти, чтобы обрести возможность передать Дэвиду оставшуюся от него детскую одежду, и вы не в обиде на меня за то, что я расстроил бедного художника.

Невзирая на искреннее сопереживание, я всё же заметил, что его расспросы носят ещё и некоторую долю самолюбия, дабы уберечь собственное дитя от подобного. Как у всех родителей.

Художник с заботой спросил, может ли он помочь мне, и кое-чем он действительно мог бы помочь, но я вряд ли признаюсь чем, потому что это бы его взорвало, так как он мог невероятно разволноваться и от малого намёка на мою помощь. Лучше пусть сам догадается.

И я стал рассказывать, что дома остались вещи Тимоти, которые доставляют мне боль, а тот поражённый до глубины души сочувственно пожал мне руку, в душе, полагаю, думая о другом доме и других детских вещах. Мне бы не хотелось доставлять ему хлопот, но ведь в его доме подобных вещей не так уж много, а мой рассказ расстроил и меня самого, так что я уже не сдерживаясь добавил, что мне было трудно продать вещи Тимоти или раздать нищим, ведь неизвестно в какие-руки они попадут, а ещё заверил, что один из моих друзей, у которого тоже маленький ребёнок, от вещей Тимоти отказался, потому что тоже был привязан к покойному младенцу. Кажется, именно это взяло за душу художника, и тот, наконец, предложил то, чего я добивался. Я сердился на нас обоих, что это так трудно далось – обычно мне всегда не хватает решительности и находчивости, но уж если я начну дело, то всегда довожу его до конца.