Андрей Юрьев - Те, кого ждут

- Кончай на кресло на мое щелягу свою рваную вычесывать!

Треснувший под язычком замка косяк в счет включать, пожалуй-то, не стоит. Как тяжко жить с лукавой проституткой! Как все-таки приятно иногда соседствовать с лукавой проституткой.

ОДНО СЛОВО

Ты скотина, Милош. Я говорю это искренно, ведь я так думаю, и я говорю это честно, ведь ты это заслужил. Нет, ты не сделал ничего особенного. Все как всегда - стены, обшитые мореным дубом, и стойка, отполированная множеством локтей, и множество столиков темного дерева, и раздвижные дверки в стенах, а за ними - комнатки на двоих, куда обычно приносят подсвечники, цветы, ликер, шампанское и пару чашек кофе. Нет, решили обойтись без зеркал: пусть любуются отражением в глазах любовников, и оказалось правильно - никто теперь не смущается слишком блестящих глаз, да и было бы попросту страшно видеть повсюду в глубине полумрака своих призрачных двойников. Кто бы еще, кроме меня, додумался расставить в этом Сумрачном Зале овальные столики, чтобы можно было сдвинуть пепельницы, рюмки и стаканы в центр, и придвинуться еще поближе, ближе, и подружки жаркие колени, и трепет пальцев у виска... Все как всегда, я тоже неприметен, я не замечен Вечностью и временем не умертвлен. Нет, ты не сделал ничего особенного. Просто ты наливаешь мне верных полста и уверенно говоришь:

- Это бред.

Я битых полчаса тебе рассказывал свой самый свежий сон, но дело не во времени, а в том, что я летаю по ночам в молчащей мгле и не вижу своих спутников.

С вытяжкой мы тоже измудрились - дым почти мгновенно исчезает меж ветвей и листьев потолка. При этом запахи Диора и Дали так и остаются нежными кучевыми облачками.

- Я тебе говорю - это бред. Это уже не ересь и не сектантство. Это полный бред.

Я желаю всем хоть раз в жизни пережить подобный бред. Я никому не желаю жить после того, как видел все.

- Еще раз расскажи. Может, я чего-то не понял. Или напиши.

Я доставлю удовольствие читателю. Доставит ли читатель удовольствие мне?

Все просто и легко. Она всосалась между пальцев и ладонь отяжелела. Потом мерзлота заструилась сквозь локоть к плечу, и к глазам, и ударила вниз, и Владов вмерз в пол, и смотрел, как пропеллером вертятся стрелки громадных настенных часов. Затем прямо над затылком соткались губы и стали высасывать из ледяного черепа охлажденного Владова. Губы обхватывали Владова плотно и настойчиво. Скользить меж них было, конечно, приятно, но не настолько, чтобы смириться с подкатившей к горлу дурнотой. Владов попытался вспомнить хоть одно из известных заклятий, но словом делу было не помочь. Тогда он замер. Внутри журчали, не смерзаясь, огненные родники. По телу растекалось множество ручейков. Владов даже различил самые полноводные и стремительные потоки, но тут к нему подступил кто-то невыразимо темный с глазами-воронками, и дед Владислав отчаянно закричал: "Да! Этим тебе расцвести, плодиться и властвовать! Но так ты рассеешься, рассеешься! Все реки - река, и все огни - огонь!". Владов стал единой каплей и пулей вылетел из бездны.

Повсюду разливалось цветистое море. "Все солнца - солнце, все цветы цветок", - подумал Владов. "Молчи! Молчи и ничего не упускай из виду!" сверкнула мимо молния и стала искристым шаром.

Прямо под ней на влажном колыхании набухла завязь. Одно солнце ушло, и пришло иное, ярче и теплее, и цветок окреп, и стебель выпростал листья. И пришло иное солнце, нежнее и ласковей, и лилия расцвела и распустилась. И пришел иной свет, жаркий и могучий, и лилия выдохнула семя, и родилась новая завязь. Пришел жар беспощадный, и цвет истлел. "Да", - сказал Даниил, и молния раскатилась радостными искрами. На молодую лилию упал жар, и цвет завял, не окрепнув. "Да", - и Даниил уже не сомневался в следующем видении. Вокруг взрослеющего цветка кружились мириады звезд, но хрупкий стебель и нежнейшие листочки тянулись к одному светилу, едва заметному, почти неразличимому. Оно мерцало где-то вдалеке, единственно живое и чуткое, не спеша взорваться и не жалея гореть.

"Сколько можно ждать и искать!" - завизжал Охтин, и в мозг вцепились когти. Темный хлюпнул воронками глаз, и Даниила как не бывало. Осталось пустое тело, в нем - жалкий уголек. Даниил вгляделся в пропеллер часовых стрелок и вспомнил, что надо дышать. Воздух оказался резок и колюч.

- Так, - Милош зарылся в блокнот. - Пора тебя к наркологу вести.

- Скотина ты, Милош. Тупая скотина, - Владов вылил на голову стакан газировки. - Ты же монахом был, так?

- Кого волнует, кем я был? - Милош начал накручивать диск аппарата. Меня волнует, кто я есть сейчас и кто я есть на самом деле.

Владов понадеялся, что можно причесаться, оправить пиджак, вытереть руки и стойку, и все обойдется:

- Милош, я же колдун!

- Ага! И румынский князь. Ты с этой шаболдой совсем рехнулся. Не вздумай к ней в гостиницу припереться.

Щелк по рычагам!

- Она еще здесь?

- Не вздумай.

- Мой крест. Моя Крестова, - и Владов швырнул Милошу мелочь. - Ты приедешь за тиражом?

Что вы пялитесь? Целуйтесь, голубки, хоть до пяток обслюнявьтесь!

- Поезжай один.

Владов, шарахнувшись в сверкающее утро, не успел заметить, как в полутьме Борко ладонью раздробляет рюмки.

А ты ведь набивался ей в братья! Хохотал: "Хорошо, что вы не семейная пара! Как бы я вас одновременно слушал?". Подзывал голенастых девиц, бросал им список заказов и с бутылкой "Кагора" или "Смирновской": "За счет заведения! Не волнуйтесь, Зоя Владимировна! Какой кредит, какие ссуды, о чем вы? Безвозмездно, то есть даром. Просто подарок". И Зоя маленькой коленкой подталкивала уже сплывающего под столик Даниила: "Владов, очнись! Счастье даром? Я хоть и верую в провидение и благодать, но счастье даром - это не счастье, это иллюзия счастья. За все дармовое приходится платить сторицей". "Да уж, привалило счастье!" - Владову уже все равно, насколько красочна этикетка, лишь бы во рту горело, и молотили барабаны, и Кэйв бы сатанел: "Я жажду прощения, я Жаждущий Пес, я жажду забвения, я Жаждущий Пес", - и сердце несется на всех парах в беззвездный тоннель, и есть только грохот сердца, и если любовь - наваждение, то Зоя - лучшее из наваждений, нет, никаких наваждений, есть только грохот сердца, ведь я коплю свою ярость, чтобы стать твоим солнцем, и есть мои вспышки, внезапные вспышки, когда твой призрак касается моих плеч, и облачко обволакивает меня, и душистые капельки ложатся в ладони росой, и это степь, да, это степь, раскаленная, жаждущая, я степной волк, я белый волк, здесь ящерицы притихли на оплавленных камнях, и что-то звенит: "Ступня должна быть маленькой, щиколотка узкой, а голень безупречно гладкой". Молчи! Говорить буду я, я Слово, я само Слово, я белый волк, выдыхающий огненный ветер, и ковыль поседел, шелковым пеплом поплыл, и ты погружаешься в зыбкие волны, и мягкая степь растекается маревом, ленивые коршуны просто плывут по небесным волнам, их качает течение, в их надменных зрачках золотистая девочка, платье сорвано ветром, и ветви твои обвивают весь ветер, в каждую ложбинку втекает жара, ты напитана соком степи, и сок выступает конопляными каплями, степь сочится маревом, я жаждущий волк, лакающий терпкие капли, и ящерки распахнутыми глазками следят, как движется степной пожар, как ты плывешь волной пожара, и мягкими животиками вплавились в камни, вздрагивают всякий раз, как вздрагивает земля, и солнечный сок на губах, на кончиках ресниц, его не собрать ковшиком ладошки, янтарный сок, настоянный на иссушенных солнцем травах, сок, сочащийся сквозь губки по коленкам, по локтям, волчий сок, я белый волк, я комета, рухнувшая в озеро, и в клубах раскаленного пара мы вознесемся ввысь, мы уже небо, мы само небо, мы течение, качающее надменных коршунов.