Андрей Юрьев - Те, кого ждут

"Блядские полночницы", - отчетливо щелкнул челюстями человек и съежился. Тянуло по ногам сквозняком, и с набатным звоном вбивалось сердце в копну рук и ног. Поскрипывали петли раскрытой двери, и откуда-то из лестничных пролетов втягивалась в комнаты холодная ладонь. "Не дождетесь. Не выйду к вам. Никуда не выйду. Никогда не выйду", - пробормотал Данилка, закопавшись в одеяло. Тут же капель в затылок: "Нельзя так", - и голову сковало журчащей речью: "Ты нужен. Без тебя невозможно. Невозможно жить", и к сердцу метнулись острые ногти. Охтин еще успел вцепиться в краешек покрывала, но было поздно. Ноготки воткнулись под подушечки пальцев, скинули мизинчик. Безымянный, хрупнув суставом, встал и застыл. Средний терзали злобно и оцарапали. Оставшиеся - в крючок, намертво, и пока трещало по волокнам льняное покрывало, Охтин просипел: "Господи! Прости, Господи! Святый Бессмертный, прости!". Хрястнулась люстра, и грохот лифта сбросил с постели.

Метнулись тени от чирка спички, и в нестерпимо засиявшей пустоте никаких таких блядских полночниц. "Бабы были, были", - забил скулами Владов, и Милош, угрюмый как никогда, продырявил ртом разбитую в крошево прозрачность подбородка: "Пойдем, передохнем". Завернув за угол, Владов возмутился: "Кто вам позволил перестраивать квартиру? Я немедленно выселюсь!". Какой-то губошлеп забебешкал: "Это, вообще-то, наше общее", - но Владов, вглядевшись, аж задохнулся: "Шпагин, вон! Выходите вон!". Зоя вскочила с постели, протянула вспухшие ладони с обломавшимися ногтями: "Владов, что ты, отсюда не выходят, здесь нет выхода", - и Вадим прямо в трусах кинулся к мольберту: "Рахманинов, Данил, ты же любишь, останься! Я смог, он как живой, останься - полюбуешься!". "Вы лжете. Все-все-все лжете", - протянул Охтин, - "почему останься, если нет выхода?" - и бросился прочь, а двери подворачивались сами собой, и ведь ни одна не закрыта! Все настежь! Все настежь, как так можно? В комнатах клубился гомон.

"Вот он", - схватил Данилу за локоть дед Владислав, - "а вот они!". Охтин, задыхаясь от волнения, поклонился пышноусому серьезнику, настолько одинокому, что прямо совсем ничей, и властнику в чернецком балахоне, с пронзительным, до дрожи пробирающим взглядом. Дед вскинул брови вопросиками, а Охтин все, уже оглянулся. Позади, в самом конце коридора, чернел квадрат окна. "Надеюсь, не Малевич?" - Владов изящно взмахнул в черную бездну, гости присмежили веки, оценив шутку. "Все в зал, все в зал!" - радостно забил в ладони Владов, - "у нас объявилась редкостная диковинка - Разбитый Квадрат, Малевич, соавтор перед вами". Пока толпа сочилась мимо, пока восхищались пируэтами Зои и Вадима, пока дед укорял: "Ну что вы позабили всю свободу! Да, он любит вас, но не всем же скопом собираться!" - пока мимо Владова сочились когда-либо виденные лица, плечи, локотки... "Вы знаете что, Фридрих?" - Владов запнулся. - "Господин Ницше, вы прощены, ведь вы не предавали. Вы не страшились овладевших вами настроений. Вы не отвратились от Духа Господня, пронзившего вас насквозь. Идите. Вас ждут. Вы знаете, как добраться. Это просто и легко. А вам", - Владов потянулся к уху Дракулы, "я должен кое-что передать, меня просили", - и прошептал нечто слишком уж сложное, вроде: "Властвуй любуясь, влияй любовью, владей любимыми". Влад, отстранившись, с удовольствием оглядел Владова и раскланялся: "Спасибо. Вам есть чем гордиться". Коридор опустел. "Ну где же вы, Владов?" - грохнул хор, а Владов, смеясь, уже разбегался, и, грянув в квадрат, впал в мглу.

И трепетал, упоительный птенец, в восходящих вихрях, и парил, и пластал крылья над бескрайним, свежим, задыхаясь радостью рождения. Во Владова влетел и вскочил. Сигареты оказались под рукой.

"Человек - это ошметки и обноски", - сверкнул на кончике сигарки уголек. "Неправда, человек - это даже нарядно", - усмехнулся Владов в табачное марево и совсем успокоился.

...мне приятно представлять пишущий предмет пером. Мне приятно представляться чистым листом, впитывающим чернила чужой крови. Я чувствую: литература - искусство письма, искусство общения посредством зачатия символов доверия. Я обременен недоверием. Мне приходится представлять, как преобразятся ваши поступки, если я осмелюсь приумножить свое достоинство приобретением новых навыков, соблюдением правил общения. Литература искусство общения, в котором выявляется сходство влечений. Вообще, искусство - способ высвобождения влечений. Человека влечет к ангеличности, если он оправдан господством любви, увлеченности живыми, чуткими, дышащими. Человека влечет к демоличности - демолиции, демосу, демонам - если он извратил властолюбие в желание насытиться за чужой счет, выпотрошить, опростать, не начальствовать, зачиная, но богатеть выкрадывая, обеспложивая. Я обременен недоверием. Я страшусь, что буду ограблен гибелью, что потеряю островки владений и не смогу влиять на любимых. Я, кажется, пьян? Я изъясняюсь слишком сложно? К чему мне правописание и умеренность в средствах языка? Я ведь не проповедую новейших откровений. Куда мне, курносику, тягаться с вами, благородниками? Успокойтесь. В ваших душах я не нуждаюсь. Созданное вами, сластослучниками и временщиками, мне противно...

Владов огляделся. Зои не было и быть не могло. Заперт изнутри на ключ. Были голубые обои, оттенка февральского неба - влекущего, недоступного; был просторный кожаный диван; был потолок с облачной лепниной. Зои не было. На широченном столе громоздились компьютерные штуки. Владов зачем-то включил компьютер. Зачем? Какие-то шутейки! Иногда выскакивал наяву какой-то бред, какие-то шутейки, полночники, полуденники... Владов хохотал, куражился беззлобно, подшучивал над каждой бредятинкой. Они, безобидные, смущенно рассеивались. Что за шутейки? Владов копался во всех файлах, вскрывал рисунки, таблицы, отчеты, сверстанные книжки, набранные рукописи, где же шутейки? Милош называет свои записки - иногда едкие, язвительные, иногда прямо глумливые, а иногда просто препотешные, - он называет эти краткие портреты своих посетителей "шутейками". Вот они! "Шутейки о сочинителях". Эпиграф: "Мы все немножко сочинители, слегка художники, почти артисты. Мы все представляемся окружающим кеми-то, кого считаем достойными внимания. Конечно, каждый художник мечтает стать мастером. Но "мастер" означает "повелитель". Вот и выходит, что мы - человечки, человеки, человечищи, - все мы ужасные властолюбцы! Да что это я? Никак возомнил себя проповедником? Нет. Никто ни о ком ничего не знает. Все покрыто завесой неизвестности. Не будем обнажать чужих тайн. По крайней мере, не все". Владова одолевали смешинки. "У одного сочинителя была жена". Данилевич беспокоился, беспомощно перелистывал странички: "Ну что это? Как так можно? У одного сочинителя была жена. Ну и что?". Владов улыбался сквозь радугу слез: "Вы - что? Это просто. У одного сочинителя была жена. У одного художника бывали друзья. Одному издателю попадались сочинители. Одной актрисе понадобилось стать утопленницей. Все они на что-то надеялись и кого-то ждали, но никому из них не приходило в голову собраться вместе и решить, кто и в ком больше нуждается". Данилевич, ни дать ни взять - Николай Второй, оглаживал бороду: "Прошу заметить - это я защитил докторскую диссертацию по стилистике, никак не вы. Я - художественный редактор". Владов сверкал голубоватыми белками из-под тучек бровей: "Как прекрасно! Вот и займитесь расстановкой запятых. Две недели. Все". Владов, глядя, как Милош прополаскивает бокальчики - хряк! хруп! - что тут сказать? Твои шутейки дорого стоят! Но мне себя не жалко. Милош второй раз в жизни нахмурился: "Тебе кого-нибудь жалко, Дракулит?".