Андрей Юрьев - Те, кого ждут

Владов поднатужился. Владов сжал виски, накрепко, чтобы поднять со стойки голову бережно, не шелохнув разлитую под веками жижу - не дай Бог взболтнуть! - взбурлит, нахлынет, вырвет наизнанку - вырвется из-под сердца змей. "И всех вас сожрет". Этого Владов боялся. Глаз открыл только левый правым следил за бурлящим в болоте змеем.

Из-за плеча Крестовой таращился патлатый бородач.

- От ваших Эросов пахнет потом, маслом и мясом. Вы просто орда прихотливых похотливцев. Борко, воды на башку, воды! Я жив, я ему жилы вырежу!

Кто сказал, что Охтин не помнил родителей? Даниил Андреевич не любил вспоминать. Милош нахмурился - бульк! трак! - стукнул налитым стаканом так, что Зоя спохватилась, схватила стакан, протиснулась-таки между сопящими парнями и ткнула Владову водку прямо в гордо выпяченный подбородок.

Подтверждаю, что в 22 часа 53 минуты по местному времени Милош Борко (уроженец Белграда; статус беженца официально присвоен службой иммиграции Чернохолмской губернии по личному ходатайству гражданина Владова; кличка "Монах"; в связях с иностранными спецслужбами не замечен) произвел преднамеренные телодвижения, переместившись из-за стойки принадлежащего ему бара "Для тех, кого ждут" к находившемуся перед стойкой в нетрезвом состоянии гражданину Владову, и, вкратце, заявил:

- Даниил Андреевич, хороший наш, минуточку твоего внимания! Данила! Я тебе вот что советую: ты объясни этому, с позволения сказать, художнику, что такое пулевое настроение, но объясняй доходчиво, вежливо, внятно. Хорошо? Ох, прелесть какая! Нет, Владимировна, спокойно, сядь.

Гражданин Владов направился в сопровождении неустановленного гражданина вглубь служебных помещений ресторана "Для тех, кого ждут".

Гражданка Крестова Зоя Владимировна, прибывшая с неустановленной целью из города Белоречье, разд обнаж разоблачилась, со след присовокупив при этом:

- Что ты все - "Даниил Андреевич, Даниил Андреевич", я как звала его "Владов", так и буду звать, не надо, только не стоит мне перечить, не надо. Милош, повесь там у себя мой жакет, пожалуйста. Что за жуть! К чему такая жара? О чем они там вообще думают?

- О судьбах мира все, небось, по небесной-то привычке.

- Только не смеши: о судьбах мира! Олухи царя небесного! Где тут у вас думают о смысле жизни?

- Это дело стоящее. Пошли, покажу.

Дальнейшее наблюдение не представлялось возможным, поскольку прямо передо мной возникли группа молчаливых людей в черном, навевавших тоску, и какие-то синие круги.

ПОСЛЕДНИЕ КАПЛИ

Это было все. Иначе не скажешь. Как еще сказать?

Владов вывел кудряшечного бородача на какие-то задворки и задверки. Где-то гудел Карпатский бульвар, моложавый вечножитель. Там прогуливались, выгуливали, уходили в загулы - здесь, в корявых чернохолмских переулках, шастали похмельные отгулки. Там раскланивались и пожимали руки. Здесь Владов, скрытый изморосью сумерек, навис презирающим призраком:

- И кто ты такой?

Как Даниил и ожидал - Кудряшов, свободный художник. Владов назвался.

В притихшее небо вонзилось: "ниил", - и лопнулось молнией. Что-то чем-то лопнулось - и плетью хлобыстнули водяные струи. "Нечего меня подстегивать", - обозлился Владов, - "я не пророк и не гонец, я на земле постоялец".

У ног Владова суетился визгливый человечек: "Я же не знал, я приезжий, не знал!". "Свободен", - сквозь обод губ рождались звуки, - "до завтра свободен. Копи здоровье".

"Ты - гость, вошедший в мою душу, - как смеешь оскорблять хозяина?" прорезался звон, отдавшийся в затылке, но Владов даже не оглянулся. Зачем? Призрака Дракулы[2] не было. Были капли - хохоча, врезались в спину беглеца меленькими пульками. Был шепот, тяжелый, как кровь: "Дальше неба не сбежишь", - и Владов с раскрытой ладони пускал вослед ополоумевшему беглецу невидимых волчат. Было зареванное небо, топочущее громом, как капризный ребенок. Была дверь, неподъемная глыбина - за ней в зыбком мареве дыма, хмеля и света, - за ней была запретная любовь, готовая воскреснуть, и Даниил слабел.

Охтин, вымокший тихоня, сглатывал слезы. Плакал. Как плачут иконы, не в силах больше видеть бесплодно сгорающие жизни. А ведь Зоя, вечно пьяная Зоя с огневыми блестками в египетских глазах, - Зоя таяла перед Владовым, как свеча перед иконой. Пламечко ее желаний: жадное, неуемное - не задыхалось и не гасло, но Охтин видел - остались последние капли. Последние капли мягчайшей нежности. Скоро Зоя захлебнется хриплым криком. Охтин сглатывал слезы и чувствовал: влажная тьма - это все. Следом придет смерть.

Останется только призрак.

Владов не боялся призраков. Нет. Ни капельки. Ему ли, зачинщику призрачных плясок, бояться грозных невидимок?

С чего реветь? Что было? То и было - это был призрак любви, готовой воскреснуть.

Владов не стал ждать воскрешения. Владов открыл дверь.

Владов, куда ты плещешь?! Не горюй, Владимировна, Милош, что, куда с ножом, спасите, режут, стой спокойно, вот и все, юбка без верха, и сними ты свой лиф, тебе ж дышать нечем, ух ты, богато, надевай-ка свой жакет, чудненько.

Ну что, губители, довели до греха, держите и это, Милошу в лицо кружевное, нежное. Рыжая, бесстыжая птица-зойка, вспорхнувшая на стойку бара, туфельки на стойке, настойчиво набоечки клекают. Снежана, я звал тебя Снежана, я знаю, как долго не тают снежинки на твоей груди, как в лютую метель стыдливыми слезами - но я ж не вор, я не вкрадывался промеж тебя, нежности без нижностей, дерзости без низости, что ж ты, Зоя-танцовщица, не прячешь бронзовеющих богатств, я убью твою юбку, о бл...

Я ВДЫХАЮ СВЕТ

"Облеку тебя ладонями!" - проорал Охтин и притих.

Водка выручала Милоша, когда ему было гнилостно на душе, водка выручала Зою, когда поцелуи Владова уже веяли у виска, но водка никогда не выручала Охтина Данилу - напротив, становилось душно и тошно, и больно было знать, что Зоя замужем, что муж обожаем, что двое детей никогда не узнают забот безотцовщины - и больно было знать, что Зоя никогда не отважится на - и сам он уже не рискнет, хотя бы даже втайне, обидеть чем-либо ее шалопаистого портретиста.

Думая об этом, Охтин снова становился Владовым, и смурнел, и северел, и зверел, и вышвыривал с ночью пришедших постельничьих, как он называл блядей - блядям на животы, как на блюда, выкладывал вчерашнюю животинщину. Бляди боялись Владова, только это почему-то его вовсе не радовало.

Сегодня Владова боялся Охтин. Бояться было чего - все на месте, все вещи при хозяине, весь Охтин при себе - стало быть, ничего не подарил: не случился праздник, не сверкала щедрость - это душило. Неприятен был пол под лопатками, замшевые туфельки у самого виска, чье-то платье под затылком, всплеск у век - чье, чье, страх. Вдох, встать!

- Очнулся, шалунишечка?

Плечо окольцевала змейка - по шелковистой к локотку струится - и лодочкой ладошка так раскованно сплывает - меж солнцем налившихся, спелых спуталось каштановое буйство. Охтин сомлел. Охтин расстроился: "Что-то я теряю способность описывать женское тело". Владов съязвил: "Описывать - это садизм".