М Кравков - Эпизод

и одного патрона хватит, а пять других могут быть раньше, как выражаются в афишах, - для почтеннейшей публики... Во всяком случае, это возможности серьезные и они придают определенный тон моему настроению.

Так ли уж, в самом деле, я одинок?

* * *

Новый день и как будто бы последний. Действительность напоминает. Утром, после поверки, около камеры моей зашаркали шаги, загремели ключи. Но, так как было утро и даже в проклятый острог день заглянул бодрящим и свежим светом, я не почувствовал никакой тревоги. Дверь отворилась, вошел холодный, небритый старик, - начальник тюрьмы. Из-под седых, клочкастых бровей поглядел на меня, как я почувствовал, испытующе и недоброжелательно. Формально спросил: нет ли заявлений. Я попросил книг. Старик сунул пальцем на старшего - дать! И все ушли.

И вот, недавно, когда потухал короткий вечер и огненным плакатом отпечатало солнце на стенке окно с решоткой, лязгнул замок и служащий арестант, вместе с ужином, протянул мне книгу.

Я помню его любопытные, чорт возьми, как у всех, глаза. Надзиратель быстро захлопнул дверь, и я не успел ничего спросить.

Однако, начальник тюрьмы - любезен. Прислал приложение к "Ниве" за 1890 год. Немного запоздало, для нашего, 1919 г. Машинально я раскрыл книгу и сразу впился глазами. На внутренней стороне обложки, торопливо и неразборчиво была свежая, как мне показалось, карандашная надпись: "Товарищ из барака N 7, (это - номер моего барака), шлем извещение, что прошлой ночью взяты и казнены десять наших товарищей. Будь прокляты убийцы. Есть сведения, что этой ночью...". Надпись оборвалась.

Я перелистал всю книгу, пересмотрел все строки, отыскивая продолжение и не нашел. Что-то, видимо, помешало моим неизвестным друзьям. А, может быть, провокация? Я с презрением посмотрел на дверь. Не испугают. Но... кому это было бы нужно?

Разве в моем положении недостаточно ясности, чтобы понадобилось прибегать к каким-то намекам?

Нет, писал не враг.

Надо приготовиться. Я принимался ходить по камере и, замечая, что непроизвольно ускоряю шаг, - садился. И думал тогда о замерзшей речке, о лучезарных, голубых и бесконечно-дорогих глазах... Мне становилось грустно и отрадно. Спокойная и мудрая смягченность осеняла душу. И незаметно подкралась ночь и все укутала глубоким, нехорошим мраком.

Теперь я мог писать лишь ощупью. Я часто отрывался от бумаги и начинал ходить. Как мне хотелось бы сейчас увидеть всех товарищей. Хоть на одно короткое мгновенье посмотреть их лица. Ну, а ее я не хотел бы видеть. Я говорю неправду - конечно бы, хотел. Всей силою хотел! Но только так, чтобы она меня не замечала. Иначе... это был бы ужас...

Какая тишина.

Я думаю, в таком безмолвии легко сойти с ума.

А интересно, больно или нет, когда тебя расстреливают? Вероятно - нет.

Но вот, когда начнут прикалывать штыками - это гадость...

Живое, мягкое и теплое тело. И железный, туповатый, твердый штык...

Как несовместимо... Однако, совмещают. Таинственно: расстреливают.

Даже говорят на воле об этом шопотом. Где? - Неизвестно. Кто? Неизвестно.

И вот, может быть, через час, через два, - ты, именно ты, думающий об этом, постигнешь тайну... Но какою ценой? Эту фразу поет кто-то в "Пиковой даме". Дорого бы дал я, чтобы сейчас послушать эту музыку...

Нет, брат, с такими удобствами не умерщвляют. Это - может быть, комфорт смертника XXII столетия, когда высокопросвещенная цивилизация вспомнит и о его печальной камере... Однако я чувствую, что совсем забыл о ремне и кирпиче... Ремень? - К чорту. Разумом верю, а существом своим не слышу смерти. Ведь только уверившийся в ней надевает на шею петлю... Кирпич? Другое

дело. Дело настроения. Но, мне кажется, я сейчас настроен слишком серьезно, чтобы думать о таких пустяках.

Но как неприятно молчит темнота...

Мне все-таки очень, очень тяжело...

...............

На этом записки Баландина обрываются.

* * *

Четверо офицеров возились с пулеметом. Неладилось в замке. Один разлегся на полу и снизу, морщась и раздражаясь, завинчивал какой-то болт.

Молоденький безусый прапорщик тоскливо отвернулся на окно.

Он боялся. Старался нарисовать себе - как это будет. Улицы, дома, люди - все, как всегда. А вот, если не остановить, не предупредить, то случится непоправимое. Будет страшная боль, кровь... Брр... морщился.

Ах, кто бы остановил течение времени, кто бы всесильный удержал, пока еще не поздно? И другие - все хмурые такие, посеревшие...

Зазвенели шпоры, в казарму вошел Полянский. Черные усы закручены вверх, румяный с мороза, руки в карманах.

- Что вы возитесь, господа? Дайте-ка...

Присел у машины, среди расступившихся офицеров.

Один взгляд - и понял.

- Поверните. Еще... так. Теперь нажимайте. Вошло?

Пружина щелкнула - все было в порядке.

Встал довольный, улыбнулся в ус.

И все повеселели, и молоденькому прапорщику теперь уже не было страшно.

Деловито, энергично - несколько приказаний. Всем дело дал, всех занял.

Некогда думать о ерунде.

- Через полчаса вернусь!

Входил в свое крыльцо:

- Немного перекушу, а там: - усилить караулы... послать разведку пропасть дела! Жена, - шутливо крикнул, бросил на рояль фуражку.

Нырнула голова прислуги из двери:

- Они в спальне, - и исчезла.

"Что такое? Чудно..."

Как был, в пальто, прошел в спальню.

Это... чужая? Платье женино, а лицо не ее... Упало сердце, в непонимающем испуге.

- Что с тобой? Маруся?!

Мария Николаевна глядела в пол, молчала.

- Ты... не здорова?

Подбежал, хотел взять руку - она отдернула и отступила.

- Да что же?

С гримасой боли оторвалась, выдавила слова:

- Я давно собиралась сказать тебе... вам, что я больше не могу быть вашей женой...

- Ну... нет, - остолбенел Полянский и сам для себя незаметно упал-сел в кресло.

Она решилась, рвала себя до конца:

- Это мучит меня ужасно... Может быть, я очень скверная, дурная, что я молчала до сих пор... Но у меня не хватало сил... А теперь, я так убита, что мне все равно...

- Постой, постой, - останавливал Полянский и прекрасно зная, что это так, все-таки спрашивал, - ты... любишь другого?

- Да, - ответила она. В упор взглянула воспаленными, отчаянными глазами.

- Но... Марусечка, - чувствуя, что весь холодеет, цеплялся за тень надежды Полянский, - может быть... это не серьезно?

Только отвернулась к портьере и качнула головой отрицательно.

- Да... кто он? - с внезапным переходом к бешенству, поднялся с кресла.

Она почуяла угрозу и, мстя за собственную муку, обернувшись, с презрением бросила:

- Этого вы не узнаете.

- А-а?.. - с растущей ненавистью, догадывался он, - во-от что, вот как?

И бросился из комнаты...

Охваченная ужасом, притихшая смотрела вслед ему.

- Постойте! - и, умоляюще и слабо, - постойте!..

Хлопнула входная дверь.