Анна Кузнецова - Геракл, прославленный герой

Анна Кузнецова

Геракл, прославленный герой

Рассказ

Гатчинскому кинофестивалю посвящается

Прежде всего была гордость. Разные названия давали ей за пределами киномира: честолюбие, тщеславие... Но это была именно она: древнейшая, прославленная, всегда шагавшая впереди героя его белая тень. Героев еще не было - а эти тени уже наползали на мир, уже выхватывали друг у друга награды: деревянную кровать Пенелопы, необработанную глыбу железной руды...

Его пока никто не слышал, и монологи оставались втуне. Он не произносил их даже про себя - дабы не обнаруживать, что его гордость непомерна. Еще ни разу не держав на себе кадр, обнаруживать голос - дерзость смешная и нелепая, наказание будет безжалостным: не дадут воплотиться. Но первые два шага к воплощению он сделал ловко, опередив другие тени, и теперь любил об этом вспоминать, мерцая от гордости.

На уголке стола сверкала ложка. Это была приманка камеры, приглашение в кадр. Это значило, что идет набор новых силуэтов. Он заметил и схватил ее первым; "схватил" - слово жаргонное в той поэтике, в какую он тогда попал. Нет, конечно же, миг суеты остался за пределами кадра: его рука вплыла в теплый аквариум света, взяла ложку в пальцы... и вдруг их разжала. Такую находчивость он проявил, точнейше уловив поэтику предложенного кадра, за что и получил потом награду... Звон быстро стих, ложечка покачалась и перестала. Рука взяла ее опять и унесла к себе в тень, оттуда долго доносился колокольный звук - размешивался сахар в чашке с чаем. Или с кофе. Вот если бы экран и запахи передавал! - но это дело будущей техники, фантазировать о которой он уже мог, имея первые секунды воплощенья. Это был капитал, достаточный для роста.

Ему было трудно. Выходить в эпизоды он уже научился: чай или кофе пил с громким прихлебом, ходил по комнате, притоптывая, пританцовывая степ - и обрел силуэт. Та ложечка, так ловко им припрятанная в тень, осталась у него как первый боевой трофей.

В окне стоял однажды день воскресного вида с праздным солнечным небом, он постарался выйти из дверей как раз тогда, когда кто-то на эти двери оглянулся с нетерпеливым ожиданием. Это было второй его удачей, выдававшей в нем сильный потенциал: герой-любовник ждал свою подругу, а вышел он - и получил рельеф.

Две эти первые награды Кинотавра недолго утоляли его гордость. А большего пока не получалось.

Пространство кинобытия творилось по мифологической схеме: свет по речной спирали набирал высоту, собирал усеченные стенами звуки в целостный мир, где фигуры, приплюснутые движением, умилялись съезжающим по синеве облакам. В красную прорезь заката летела звонкая монетка солнца. Фосфором сумерек светилась волнистая вода. И постепенно замирала, вытягиваясь и твердея, граница земли и воды - ось симметрии между действительностью и ее отражением, откуда видно только небо с одной неяркою звездой... Это был фон, от которого он уже отделился.

Теперь сюжеты зарождались в комнатах - искусственно согретых порциях пространства, обернутых слоями обточенного камня. Отворялись окошки, куда влетало солнце, поданное теннисным движением ветви. Так освещаясь, комнаты терпели любые предметы, рисующие тенью на стенах. За плоскостью такого бьющего в глаза, играющего света наплывали на окна пейзажи, за день измучившиеся своей красотой. В них мерцали фигуры с неточными абрисами, что слабо сдерживали содержательную зыбь. Но стоило им отвердеть, как начинал работать метроном, оценивавший линии сюжетов в секундах временной валюты. И это с ним уже произошло.

Теперь он искал себе фразу, бредя по тенистым аллеям на подвижный механический свет, где проезжающая камера подбирала его освещенную вовремя спину, вглядываясь в его лицо... Ему пора было наметить себе лицо - а он бродил в пространстве бытия неким равным во всех отдалениях летом, боясь ошибиться. Раскачивались длинные деревья, подметая без того безупречную синь, море едва шевелилось от зноя. Потом, загребая потемки, плыла невидимая лодка лунной ночью, перебивая плеском весел ровный звук волны.

У него еще было в запасе какое-то время, чтобы поспать и подождать своего часа. Но сон его становился все беспокойнее, ведь время каждую секунду уходило. Это был не сон, а чуткая дремота, слегка ослаблявшая напряжение.

Он дремал на воде, переставая вдруг плыть баттерфляем и распластываясь на волнах, - но это никого не интересовало.

Он дремал на песке - поднялся перед камерой и произнес слова, записанные перед тем в исчерканном блокноте.

- Перламутр - мать жемчужин, - сказал, подбрасывая на ладони молчащую раковину. А когда камера отъехала, рухнул без сил.

Каламбур был замечен, его стали узнавать - наметилось лицо. И, сразу устав от огромной ответственности предстоящего решительного шага, он дремал у себя за окном, на кровати, еще некоторое время. Сквозь дрему он мечтал о том, как бы ему пройти по киножизни кратчайшим и ярчайшим путем: миновать второстепенность и сразу стать главным героем. Такая гордость насмешила бы кого угодно, и понимая это, он боялся угодить в комическое амплуа - обычное наказание за это. Но можно ли герою отказаться от своей сути?

Для подвига нужно было найти себе веру - или идею. Он воодушевился, сочинил приподнятые монологи, мечтательно их подписав: "Геракл, прославленный Герой". Богиня ничего не отвечала. Он подождал немного и исправил: "Геракл, прославленный герой". Народ не отозвался. Герою ничего не оставалось, кроме его гордости и дремы. И с капиталом в несколько секунд экранных воплощений не получалось разобраться, почему.

В окне скопились облака, до самой набережной - серые, а там - подцвеченные солнцем у горизонта. Это было приглашение в сюжет - продуманный драматургией просвет, где можно выйти на поверхность сна, в богатство солнечных пересечений... А там герой не может быть один - он или с теми, или с той, кто его славит, как в каламбуре о Геракле. Там начинались жанровые развилки. И там он мог попробовать понять, что происходит с киномиром.

Время у него еще было, и он стал прислушиваться к своему времени. Слух не подвел: он понял, что Гераклом его не звали, и Роландом тоже. И что герои больше подвигов не совершают. Он стал думать, решив, что это теперь именно то, что здесь требуется, - и скоро понял, что опять теряет капитал. Поступки ткань сюжетного движения, а мысли не имеют экранного эффекта. Значит, решил он, ему нужны чувства. Нужны не фразы или монологи, а хриплые крики в закадровую пустоту. Не походка и стать, а мимика и взгляд. Нужны не пространство и время - а жизнь: некий круг, по которому мифологический ветер завьется вокруг его фигуры, стоит только ей стать в этот круг, и заведет сезонное кружение пейзажей - весенний, летний, осенний и зимний, - являемых в актерскую игру малым кругом ее времяобращения. И все там негромко, неброско но гулко и значимо; еще и потому, что все как будто можно вернуть обратно, положить на место, с которого снял, сменить на что-нибудь другое... Но это миф, обратного движения нет. Вот здесь был риск, и надо было хорошо подумать, скрывая от камер свое состояние, что нужнее герою: киногенично прожитая жизнь или хорошая игра. Бытие или мастерство.