Иван Крылов - Том 3. Басни, стихотворения, письма

Так если голосом ему я угожу,
Быть может, тем себе награду заслужу,
  И он мою неволю окончает».
  Так рассуждал — и начал мой певец:
И песнью он зарю вечерню величает,
И песнями восход он солнечный встречает.
   Но что же вышло наконец?
Он только отягчил свою тем злую долю.
   Кто худо пел, для тех давно
Хозяин отворил и клетки и окно
   И распустил их всех на волю;
   А мой бедняжка Соловей,
   Чем пел приятней и нежней,
   Тем стерегли его плотней.

Запачканный Голик попал в большую честь —
  Уж он полов не будет в кухнях месть:
Ему поручены господские кафтаны
   (Как видно, слуги были пьяны).
   Вот развозился мой Голик:
По платью барскому без устали колотит
И на кафтанах он как будто рожь молотит,
  И подлинно, что труд его велик.
Беда лишь в том, что сам он грязен, неопрятен.
   Что́ ж пользы от его труда?
Чем больше чистит он, тем только больше пятен.

   Бывает столько же вреда,
      Когда
  Невежда не в свои дела вплетется
И поправлять труды ученого возьмется.

   Крестьянин по́звал в суд Овцу;
Он уголовное взвел на бедняжку дело;
Судья — Лиса: оно в минуту закипело.
  Запрос ответчику, запрос истцу,
  Чтоб рассказать по пунктам и без крика:
   Ка́к было дело; в чем улика?
Крестьянин говорит: «Такого-то числа,
Поутру, у меня двух кур не досчитались:
От них лишь косточки да перышки остались;
  А на дворе одна Овца была».
Овца же говорит: она всю ночь спала,
И всех соседей в том в свидетели звала,
Что никогда за ней не знали никакого
     Ни воровства,
     Ни плутовства;
А сверх того она совсем не ест мясного,
И приговор Лисы вот, от слова до слова:
«Не принимать никак резонов от Овцы:
   Понеже хоронить концы
   Все плуты, ведомо, искусны;
По справке ж явствует, что в сказанную ночь —
  Овца от кур не отлучалась прочь,
    А куры очень вкусны,
   И случай был удобен ей;
  То я сужу, по совести моей:
    Нельзя, чтоб утерпела
    И кур она не съела;
  И вследствие того казнить Овцу,
И мясо в суд отдать, а шкуру взять истцу»

Какой-то домовой стерег богатый клад,
Зарытый под землей; как вдруг ему наряд
   От демонского воеводы,
Лететь за тридевять земель на многи годы.
А служба такова: хоть рад, или не рад,
   Исполнить должен повеленье.
  Мой домовой в большом недоуменье,
  Ка́к без себя сокровище сберечь?
    Кому его стеречь?
Нанять смотрителя, построить кладовые:
   Расходы надобно большие;
Оставить так его, — так может клад пропасть;
   Нельзя ручаться ни за сутки;
   И вырыть могут и украсть:
    На деньги люди чутки.
Хлопочет, думает — и вздумал наконец.
Хозяин у него был скряга и скупец.
Дух, взяв сокровище, является к Скупому
  И говорит: «Хозяин дорогой!
Мне в дальние страны показан путь из дому;
  А я всегда доволен был тобой:
   Так на прощанье, в знак приязни,
Мои сокровища принять не откажись!
    Пей, ешь и веселись,
    И трать их без боязни!
   Когда же придет смерть твоя,
   То твой один наследник я:
    Вот всё мое условье;
А впрочем, да продлит судьба твое здоровье!»
Сказал — и в путь. Прошел десяток лет, другой.
   Исправя службу, домовой
     Летит домой
    В отечески пределы.
Что ж видит? О, восторг! Скупой с ключом в руке
  От голода издох на сундуке —
    И все червонцы целы.
    Тут Дух опять свой клад
     Себе присвоил
    И был сердечно рад,
Что сторож для него ни денежки не стоил.

Когда у золота скупой не ест, не пьет,—
Не домовому ль он червонцы бережет?

С великим Богачом Поэт затеял суд,
И Зевса умолял он за себя вступиться.
  Обоим велено на суд явиться.
   Пришли: один и тощ, и худ,
   Едва одет, едва обут;
Другой весь в золоте и спесью весь раздут.
«Умилосердися, Олимпа самодержец!
   Тучегонитель, громовержец!»
Кричит Поэт: «чем я виновен пред тобой,
Что с юности терплю Фортуны злой гоненье?
Ни ложки, ни угла: и всё мое именье
    В одном воображенье;
   Меж тем, когда соперник мой,
Без выслуг, без ума, равно с твоим кумиром,
В палатах окружен поклонников толпой,
  От роскоши и неги заплыл жиром».—
   «А это разве ничего,
Что в поздний век твоей достигнут лиры звуки?»
  Юпитер отвечал: «А про него
Не только правнуки, не будут помнить внуки.
Не сам ли славу ты в удел себе избрал?
Ему ж в пожизненность я блага мира дал.
Но верь, коль вещи бы он боле понимал,
И если бы с его умом была возможность
Почувствовать свою перед тобой ничтожность,—
Он более б тебя на жребий свой роптал».

    Из стада серый Волк
В лес овцу затащил, в укромный уголок,
   Уж разумеется, не в гости:
Овечку бедную обжора ободрал,
   И так ее он убирал,
   Что на зубах хрустели кости.
Но как ни жаден был, а съесть всего не мог;
Оставил к ужину запас и подле лёг
Понежиться, вздохнуть от жирного обеда.
   Вот, близкого его соседа,
Мышонка запахом пирушки привлекло.
Меж мхов и кочек он тихохонько подкрался,
Схватил кусок мясца — и с ним скорей убрался
    К себе домой, в дупло.
    Увидя похищенье,
      Волк мой
    По лесу поднял вой;
   Кричит он: «Караул! разбой!
   Держите вора! Разоренье:
   Расхитили мое именье!»

Такое ж в городе я видел приключенье:
У Климыча судьи часишки вор стянул,
  И он кричит на вора: караул! [3] Заключительное нравоучение первоначально читалось : У Климыча судьи часишки вор стянул, Он тож кричит на вора: караул!      Хлопочет, Рад целый мир поднять вверх дном; А этого и вспомнить он не хочет, Что сам имение всё нажил грабежом.

«Здорово, кум Фаддей!» — «Здорово, кум Егор!» —
  «Ну, каково приятель, поживаешь?» —
«Ох, кум, беды моей, что́ вижу, ты не знаешь!
Бог посетил меня: я сжег дотла свой двор
   И по́-миру пошел с тех пор».—
   «Ка́к-так? Плохая, кум, игрушка!» —
«Да так! О Рождестве была у нас пирушка;
Я со свечой пошел дать корму лошадям;
   Признаться, в голове шумело;
Я как-то заронил, насилу спасся сам;
   А двор и всё добро сгорело.
  Ну, ты как?» — «Ох, Фаддей, худое дело!
  И на меня прогневался, знать, бог:
    Ты видишь, я без ног;
Как сам остался жив, считаю, право, дивом.
Я тож о Рождестве пошел в ледник за пивом,
И тоже чересчур, признаться, я хлебнул
    С друзьями полугару;
  А чтоб в хмелю не сделать мне пожару,
   Так я свечу совсем задул:
Ан, бес меня впотьмах так с лестницы толкнул.
Что сделал из меня совсем не-человека,
   И вот я с той поры калека».—
   «Пеняйте на себя, друзья!»
Сказал им сват Степан: «Коль молвить правду, я
    Совсем не чту за чудо,
Что ты сожег свой двор, а ты на костылях:
  Для пьяного и со свечою худо;
   Да вряд, не хуже ль и впотьмах».