Сергей Семенов - Гаврила Скворцов

К благовещенью все получили расчет. Гавриле тоже осталось делать нечего, и он отправился домой.

Старики были очень довольны его хорошими заработками. Маланья тоже как будто расцвела. Она стала увиваться около мужа, как кошка. Гаврила недоумевал. Она редко когда была такой ласковой. Но недоумение его продолжалось недолго. Вскоре он узнал причину всех ее ласк.

– - Гаврила! а Гаврила! Что я хочу тебе сказать, -- проговорила раз Маланья, заглядывая ему в глаза.

– - Ну, что? -- спросил Гаврила.

– - Ты теперь денег-то много заработал, давай наймем на лето работницу.

Гаврила криво усмехнулся.

– - Следует, конечно, что об этом говорить.

– - А что ж? Ты теперь стал вроде приказчика, а жена твоя во всякий след бегай, -- зазорно ведь.

– - Знамо, народ осудит.

– - А то не осудит?

– - Ну, ладно, оставь, что пустяки говорить! -- резко сказал Гаврила.

– - Какие же это пустяки? -- насупившись, проговорила Маланья и бросила на мужа сердитый взгляд.

– - А я говорю -- пустяки! -- еще резче проговорил Гаврила. -- Надо бы прежде с башкой собраться, чем такие речи-то поднимать.

– - Господи, вот идол-то зародился! -- воскликнула огорченная Маланья. -- Никаких резонов от тебя не принимает. У других мужья как мужья, а это -- шут знает кто такое.

И она захныкала и вышла вон из избы. Гаврила проводил ее долгим взглядом и глубоко вздохнул. Он ясно почувствовал, как далеко он стоит душой от жены, и ему стало жутко.

На третий день после приезда домой Гаврила решил сходить к Сушкиным. Когда он пришел в избу, то и Арсений и Аксинья были дома. Арсений лежал на печи, а Аксинья сидела у окна и разбиралась в каких-то тряпках. Аксинья теперь очень переменилась. У нее заметно выделялся живот, щеки осунулись, лицо как-то посмуглело, и на нем были заметны "матежи", эти характерные признаки беременности, бывавшие у некоторых баб. Только глаза ее остались неизменными: такие же глубокие, такие же ласкающие, чистые и приветливые.

Гаврила поздоровался с ними; Арсений соскочил с печи и подошел к нему.

– - А, будущий куманек! Добро жаловать, добро жаловать, садись на лавку! -- говорил он, добродушно ухмыляясь.

– - Проведать пришел, -- проговорил Гаврила, садясь на лавку и устремляя взор на Аксинью, -- как-то вы тут поживаете?

Аксинья медленно повернулась к нему и с легкой грустной улыбкой сказала:

– - Поживаем помаленьку. Как-то ты там пожил?

– - Я жил хорошо, -- проговорил Гаврила. -- А ты чего же к нам работать не приезжал? Какая заработка была! -- обратился он к Арсению.

– - Ну, где нам! -- махнул рукой Арсений. -- Наше дело, видно, сиди дома да точи веретена.

– - Отчего ж? Там всем дело нашлось бы.

– - А дома-то кто? Баба моя раскоклячилась, брат, -- ни на что не похоже, куда что девалось.

– - Что же это ты? -- спросил Гаврила с деланной улыбкой, тогда как на душе его, от жалости к ней, скребли кошки. -- Аль горшок не по себе?

– - Бог его знает! -- проговорила Аксинья. -- Так тяжело, так тяжело ношу -- не дай господи! Кого ни спрошу рожалых баб, никто так не мучился, особливо с этих пор.

– - Вот узнаешь, каковы ребята-то! А то все: дай бог ребеночка, дай бог ребеночка, -- вот и дал! -- проговорил Арсений.

– - Что же делать, -- сказала Аксинья, -- видно, что будет, то и будет.

– - Знамо, так. А что ж, чай, надо самоварчик поставить да будущего куманька-то чайком попоить? -- встрепенулся Арсений. -- Ты похлопочи тут, -- обратился он к Аксинье, -- а я за баранками сбегаю. Так, что ли?

– - Ну что ж, ступай, -- скакала Аксинья, -- а я пока поставлю.

Арсений быстро оделся, взял шапку и вышел из избы.

Гаврила просидел у Сушкиных долго. Они пили чай и говорили о разных разностях. Гаврила чувствовал себя так хорошо, как редко когда бывало. Когда кончили чай, то в окно с улицы постучались.

– - Что такое? -- сунулся к окну Арсений.

– - Гаврилу пошли! Домой пора.

Гаврила узнал голос Маланьи, и ему стало неловко. Попрощавшись с Сушкиными, он вышел из избы. Маланья стояла у угла, потупив голову. Когда Гаврила показался из калитки, она исподлобья взглянула на него и злобно проговорила:

– - Засиделся! Давно не видал свою милую!

– - Что ты бормочешь? -- с забившимся сердцем и глухим голосом проговорил Гаврила.

– - А то… Теперь будешь шляться сюда! Пойдем домой.

– - На что я дома-то понадобился?

– - А тут-то что тебе делать?

У Гаврилы мелькнуло было в уме все рассказать жене, все объяснить: вот, мол, тут что; но когда он представил себе, что такое за существо Маланья, ему стало стыдно за свой порыв. "Да разве она поймет это!" -- подумал он, и глухая тоска зашевелилась в его груди, и он поглядел на жену с нескрываемой ненавистью.

Пришла и прошла святая. Наступила полная весна с ее работами. Жизнь Гаврилы пошла обычным чередом, как и в прежние годы: он так же принялся со своими семейными за работы, так же выезжал в поле, так же выходил на улицу; но он сам был уже совсем не тот. Он чувствовал себя точь-в-точь как, бывало, в беззаботной холостой жизни: везде ему было весело, за все он брался охотно. Животное чувство к Аксинье в нем больше не пробуждалось, а вновь пробудилось горячее желание -- заснувшее в последние годы -- делать все как можно лучше, добиваться перехода с худого на хорошее. Ему стали видны упущения и в своем хозяйстве и в общественном. Конопля плохая стала родиться -- надо переменить место, где ее сеять. Во ржи пропрядает костерь -- нужно хорошенько провеять семена. Следует заняться садом, а то одни яблони захирели, другие зажирели, да и кусты требуют пересадки. Нужно подбить общество почистить пруды, а то все они заплыли, заросли, -- нам же от этого хуже: скотине неудобно пить, пеленок негде выстирать. На сходке он восставал против того, что мужики всегда, как бешеные собаки, бросались грызться, и этим только озлоблялись друг против друга и тормозили всякое дело. "К чему ругаться? -- говорил он. -- Если кто сказал что несогласное со мной, надо спокойно рассудить, что лучше, а не схватываться". Он горячо волновался, видя, как некоторые мужики -- особенно старые, испытавшие еще барщины -- плохо относятся к общественным делам. "Ладно, как сделается, так сделается: не наша забота -- мир велик", -- говорили они. Вследствие такого равнодушия бывало много общественных промашек, от которых терпели виноватые и правые. Прошлой осенью пришлось покупать мирского быка: выбрали кое-кого, те пошли и купили такого, который никуда не годился. Зимой его сменили; за нового заплатили вдвое дороже, но он оказался очень озорноват. Мужики ругались на тех, кто покупал, те ругали того, кто их посылал, -- общее неудовольствие, и все понесли убытки. Зимою оказалось две десятины березового леса. Одни говорили, что нужно им самим свалить, другие -- продать, а деньги употребить на подати. Староста съякшался со старшиной, тот приехал в деревню -- слово за слово, купил лес за триста рублей, кое-кого грядковцев же нанял спилить его на дрова, и вот теперь ему наставили двести саженей дров, по три рубля с полтиной за сажень; а сучками он мог покрыть все расходы. Упустили четыреста рублей. Гаврила вслух возмущался этим и заручился такими голосами, которые сочувствовали ему. Можно думать, что в будущем дело могло идти складней: по крайней мере, Гаврила думал, что этого нужно будет добиться.