Борис Можаев - Пропажа свидетеля

Из мебели - в одной половине скамьи вдоль стен и табуретки возле стола; в другой половине, в кабинете, стоял клеенчатый диван, просиженный до ваты, и несколько венских стульев возле длинного стола, покрытого красным сатином.

Двери настежь. И - ни души.

- Садись! - указал Коньков Зуеву на диван, сам же сел за стол, на председательское место, вынул из планшетки толстую клеенчатую тетрадь и ручку.

- Эх, мать-перемать! - выругался заковыристо Зуев и хлопнул ладонью о голенище своего сапога. - Ведь надо же?! Такого человека ухлопали! Окажись я дома - может, ничего и не было бы.

- То есть как? - спросил Коньков с некоторым удивлением.

- У меня жил бы - и вся недолга.

- Значит, вы знакомы были?

- А как же?! Положение мое - прямо скажем - незавидное. - Зуев потупился, сцепив зубы и выдавливая на скулах желваки, покрутил головой с досады.

- В чем же дело? Что значит незавидное положение?

- Да как ни верти, а случилось это неподалеку от моего дома. Вот и гадай и думай что хочешь. Теперь каждому вольно нос совать. То да се... трепать начнут. Мало меня, так и жену прихватят. Народ есть народ: на несчастье и любопытные летят, как мухи на мед. - Он требовательно уставил на Конькова свои узкие, стального отблеска глаза и хищно передернул ноздрями. - Ведь не просто же ты меня завел в эту контору?

- Тебе неприятен этот разговор?

- Да не в том дело...

- А чего ж ты волнуешься?

- Ну, как не волноваться? Ведь знакомы... И не один год.

- Бывал он у вас?

- Перед моим отъездом ночевал на сеновале. Следователь спрашивает: на кого думаешь? Ну, как скажешь? Сболтнешь - на человека подозрение. А я за сто верст оказался. Ну, предположения у тебя есть? - спрашивает. А какие предположения? Что я их, во сне видел?

- Поди, знаешь, что у него были с кем-то трения? - спросил Коньков.

- Как не бывать! Живой человек. Взять хоть эту же промысловую артель. Они убили семь пантачей сверх лицензий. Калганов и сцепился с председателем, с Дункаем.

- А что же Дункай?

- Дункая тоже понять можно: нынче взяли сверх плана, а могли бы и недобрать. Зверь есть зверь, не в загородке пасется.

- Ну, не скажи! - возразил Коньков. - И зверю можно учет наладить.

- Конечно, можно. Оттого-то Калганов и встал у них поперек горла. Зуев даже по коленке прихлопнул. - Артель с охотоуправлением спелись. Те спускали сюда план только для видимости. Сколько ни набьют охотники - все хорошо. Да еще проценты получали за перевыполнение... А Калганов шел от науки. Он говорил: это, мол, узаконенное браконьерство. Судом грозил.

- Он часто бывал здесь?

- Каждое лето. А то и зимой приезжал, смотрел, как соболь расселяется. Он выпускал в здешней тайге баргузинского соболя, а тот не держится, ходом идет.

- Но эта же территория не относится к заповеднику?

- В том-то и дело, что нет. Вот охотники и сердились на него: чего это он лезет в наши угодья?

- А что, потихоньку браконьерствуют охотники?

- Х-хе, потихоньку! - усмехнулся Зуев. - Наш, местный охотник как скроен? Где зверя увидит, там его и убьет. Взять того же Кончугу - у него карабин отбирали за браконьерство, вроде в прошлом году. И не кто-нибудь, а Калганов.

- Зачем же он взял его в проводники?

- Ума не приложу. Дункая спроси - он назначал. Он и знает. И насчет Ингани знает.

- Какой Ингани?

Зуев как-то дернул плечом и вроде бы нехотя ответил:

- Это племянница Кончуги. Она в прошлом году ложилась от Калганова в больницу. И теперь, говорят, у них произошла промеж себя запятая. - Зуев вроде как бы извинительно развел руками: передаю, мол, слухи по необходимости. - Вот я и говорю: лезть в чужую душу со своим копытом... Дело нескладное.

- Правильно! - кивнул головой Коньков. - Чужая жизнь - потемки.

Помолчали. Коньков что-то записывал в свою тетрадь.

- Дак я пошел? - спросил Зуев в некоторой нерешительности, втайне надеясь, что Коньков, заинтригованный этими известиями, задержит его с расспросами.

Но лейтенант неожиданно сказал:

- А чего ж время-то терять?

Зуев встал, козырнул по-военному и пошел к двери.

- Квиток от гостиницы не сохранился? - спросил Коньков.

Зуев остановился у порога и сказал небрежно, через плечо:

- Я его оставил у следователя.

7

Коньков познакомился с Дункаем еще в Приморске, в ту пору, когда уволился из милиции. Семен Хылович учился в краевой партшколе, а Коньков был внештатным корреспондентом молодежной газеты, заочно учился в университете на юридическом факультете и еще подрабатывал шофером. Однажды он возил по городу удэгейскую делегацию из Бурлитского района. Старшим этой делегации был Дункай. Разговорились. Оказалось, что у них был общий знакомый - старшина милиции Сережкин.

Старшине Сережкину Коньков когда-то помогал распутать дело о краже в селе Переваловском. А Дункай был односельчанином этого Сережкина, ходил в парторгах колхоза имени Чапаева, а потом уж попал в партшколу. Дункай был нанайцем, выросшим в русском селе Тамбовке, говорил отменно по-русски, по-нанайски и по-удэгейски. После окончания партшколы его и направили сюда, на Верею, председателем охотно-промысловой артели, где поселился, по выражению самого Дункая, целый интернационал. Здесь, в артели, знание языков очень пригодилось Семену Хыловичу.

А года через три попал сюда, в Воскресенский район, и Коньков; хоть и окончил он юридический факультет заочно, но устроиться следователем в Приморске, так, чтобы и квартиру получить, не смог; а жить в частных комнатенках надоело, к тому же стал подрастать ребенок. И жена забастовала. Вот Коньков и явился с повинной опять в милицию...

Его встретили радушно, простили старый грех, но предложили самый захолустный район, где была готовая квартира. Делать нечего, Коньков согласился. Поселились они в Воскресенском, жена пошла работать учительницей, а Коньков стал районным уполномоченным и в зимнее время не раз охотился со своим старым другом Дункаем.

Семен Хылович встретил его сегодня по-барски: на столе стояла обливная чашка, полная розоватой талы [нанайское блюдо, строганина из свежей рыбы] из тайменя, присыпанная перцем и черемшой, глубокая тарелка красной икры, нарезанная крупными кусками юкола [провяленная на солнце кета], пропитанная горячим сентябрьским солнцем и оттого облитая проступившим ароматным жиром золотистого оттенка, да еще целая жаровня запеченных радужных хариусов. И бутылка водки посреди стола, и рюмочки, и бокалы желтоватого сока лимонника, который до краев наполнял высокую стеклянную поставку. И вдобавок ко всему - хрустальная ваза, полная, будто золотыми слитками, нарезанного кусками сотового меда.

- Семен Хылович, да разве можно голодного человека встречать таким пиршеством? Я умру от аппетита, не дотянув до стола! - сказал Коньков, оглядывая все это богатство.