Лев Овалов - Двадцатые годы

- Да, идеалист...

Совсем не так, как Сосняков, понимает это слово Слава. Идеалист. Человек, верный своим идеалам. Такой, каким был его отец.

- Ты чужой нам.

- Тебе - может быть. Но не идеалам.

Слава даже помыслить не может о том, что подлые руки Соснякова будут копаться в отцовском портфеле. Это все равно, что позволить Соснякову залезть в собственную душу.

Сосняков закусывает удила!

- Не смей спорить!

Гнев вспыхивает в Славе. Неистребимый. Неукротимый. В такие моменты человек многим рискует. И добивается своего. Или погибает.

- Да я тебя...

Слава слышит, как бьется его сердце. Он не знает, что он сделает. Ударит? Нет, драться он с Сосняковым не станет...

- Иван, он тебя застрелит! - испуганно восклицает Железнов.

Железнову и Соснякову передается напряжение Ознобишина.

Слава держит руку у кармана, и Железнов вспоминает, что у Славы есть револьвер.

- Да ты что? - внезапно обмякает Сосняков. - Да ты что, Слав? Нужен нам твой портфель. Бери, пожалуйста, если он так тебе...

Больше Слава не произносит ни слова. С портфелем в руке покидает он свой кабинет. Навсегда. Со своим трофеем, завоеванным им в такой тяжелый для него день.

43

Расчет, полный расчет! А ведь сколько отдано сил, сколько душевных сил...

С какой легкостью его отпустили! Он не мог поверить... А впрочем, почему не мог? Молодости свойственна душевная легкость - легко находят и легко теряют. Да и не так ли поступал он сам? А теперь чувствует себя старше своих сверстников.

Славе ужасно одиноко. Только что был со всеми, а теперь один. Неожиданно вспомнился Степан Кузьмич. Может быть, так же чувствовал себя Быстров, когда его исключили из партии?

Но его никто и ниоткуда не исключал. Очень хотелось поговорить с кем-нибудь по душам, услышать слова утешения...

В трудную минуту хорошо обратиться к отцу. Тот понял бы и сказал что-то такое важное, что помогло бы все понять и... все простить? Только прощать-то нечего и некому!

Отца Слава потерял в детстве. Отец был хороший, только его давно уже нет. Степан Кузьмич тоже был близким человеком, понял бы и поддержал, но и Степана Кузьмича нет. Остался один Афанасий Петрович.

В одно мгновение Слава очутился внизу. Нет, так уйти он не сможет. С Шабуниным у него другие отношения, чем с Быстровым, у Быстрова он был один, а у Шабунина таких, как Ознобишин, десятки. Все равно.

Слава открыл дверь в приемную. Селиверстов за своим столом. Сухой, злой, больной. И Клавочка за своим. Машинистка, телефонистка. Не надо ее обижать, ей здесь тоже несладко. С утра до вечера в канцелярии. То бумажку перепечатать, то соединить по телефону. А чуть что - кто виноват? Клавочка. А она поплачет - и опять за машинку.

Селиверстов не поднимает головы. "Знает или не знает? Потому, что не поднимает, знает. Пустит он меня или не пустит, - думает Слава. - Теперь я здесь посторонний".

- Афанасий Петрович у себя? - спрашивает Слава.

- Заходи, - цедит Селиверстов, не отрываясь от бумажек.

Слава открывает дверь. Шабунин за столом. Он один в кабинете. Смотрит прямо в лицо Славе, точно ждал его.

- Можно, Афанасий Петрович?

- Заходи, заходи.

Попроси кто описать Шабунина, Слава не смог бы. Обыкновенное лицо. Самое обыкновенное. Без особых примет. Первое, что он сказал бы о нем, солдатское лицо. Русское солдатское лицо. Большой лоб. Белесые брови. Пытливые серые глаза. Прямой и все-таки неправильный нос. Бесцветные щеки и бесцветные губы. Небритый, конечно. Во всяком случае, сегодня он не брился.

И в то же время лицо это нельзя забыть. Незабываемое лицо.

- Садись.

Шабунин идет к двери, говорит что-то Селиверстову, плотно закрывает дверь, садится за стол, смотрит на Славу.

- Ну?

Чуть вопросительно, чуть задумчиво, чуть ласково. И это все, что он может ему сказать? Но именно так обратился бы к нему, должно быть, отец, приди к нему Слава.

Молчит Слава, молчит Шабунин. Славе тягостно это молчание, он мучается, не знает, как начать разговор, а Шабунина оно как будто даже забавляет.

- Ну и как, долго будем играть в молчанку? - нарушает молчание Афанасий Петрович.

Слава молчит.

- Потерял речь? - спрашивает Афанасий Петрович. - "В молчанку напивалися, в молчанку целовалися, в молчанку драка шла?"

Слава улыбается.

- Откуда это?

- Не помнишь?

Однако уроки Ивана Фомича не прошли даром.

- Некрасов?

- Он самый. Как там у вас? Все в порядке?

Внезапно Славой овладевает обида.

- Афанасий Петрович, нехорошо получилось, - говорит он. - Укомпарт как будто не имел ко мне претензий?

- А он их и не имеет, - согласился Шабунин. - Мы лишь пошли тебе навстречу.

Афанасий Петрович выходит из-за стола, подходит к Славе, придвигает стул, садится с ним рядом.

- Давай поговорим...

Кладет руку на плечо Славе и по-отечески притягивает к себе.

- Политика... Как бы тебе это объяснить... Особый вид общественной деятельности. Прямое участие в жизни общества и государства, обеспечение их интересов... Ты меня понимаешь?

Слава кивнул, он пытался уловить мысль Шабунина.

- А люди, направляющие деятельность государства и общества, определяющие ее развитие, это и есть политики.

Шабунин снял руку с плеча Славы и принялся медленно прохаживаться по комнате.

- Как бы тебе объяснить...

Для кого он говорит? Для Ознобишина? А может быть, для себя? Жизнь у него неспокойная, времени в обрез, но на Славу он тратит время с непонятной щедростью.

- Знаешь, что не нравится мне в тебе? Мне иногда кажется, что ты старше меня... У нас молодая страна. В ней все молодо. Молодая экономика. Молодые идеи. Конечно, мы строим не на голом месте, у нас богатое прошлое, история наша уходит в глубь веков. Все это так, и в то же время мы безбожно молоды. У нас много чего позади, но еще больше впереди. Война далеко не закончилась. Война умов, война идей долго еще будет продолжаться. Только, увы, старые солдаты не ведут войн. Это все сказки, старая гвардия Наполеона! Когда Наполеона сослали на Эльбу и он попытался вернуться в Париж, не помогла ему старая гвардия. Старая гвардия хороша для того, чтобы хранить традиции и предаваться воспоминаниям. А сражаться... Кто видел, чтобы старые солдаты выигрывали сражения? Старость и движение вперед несовместимы. А к тому же иногда приходится не идти, а бежать. В экономике нам надо нагонять западные страны, нам уже нельзя остановиться в своем движении. А ты... Растерялся, что ли?.. Улыбаешься?

А Слава и не думал улыбаться, он слушал Шабунина со всевозрастающей тревогой.

- Я хочу, чтобы ты сохранился для живой жизни, для нашего движения, продолжал Афанасий Петрович. - Если ты почувствовал, что можешь расстаться с организацией, значит, тебе надо с нею расстаться. В чем-то ты, значит, перестал понимать товарищей, а они перестали понимать тебя. Ты часто отдаешься во власть эмоциям. Стесняешься самого себя. Мне рассказывали: когда изымали церковные ценности, ты там какой-то крестик или колечко принес, постарался незаметно подбросить, стыдно стало, что зря валяется золотишко, а на него голодных накормить надо. Крестик у матери взял? И может, даже зря взял, может, это у нее память была, или берегла колечко про черный день. И твое колечко ничего не решало. Изъятие ценностей государственное мероприятие, а колечко - филантропический порыв. Но уж если захотелось отдать колечко, надо отдавать без стеснения. А у тебя и в работе так. Колечко за колечком. Порывы прекраснодушия. А сейчас надо землю долбить. Скучно, тоскливо, утомительно, а ты долби и долби...