Николай Лейкин - В гостях у турок

Тотъ только развелъ руками и сказалъ:

— Всѣ именитаго путешественника смотрятъ.

Къ мужу подскочила Глафира Семеновна и шепнула:

— Онъ никакого меджидіе за входъ вовсе не давалъ, а сунулъ старику сторожу какую-то мелкую монету въ бакшишъ — вотъ и все. Я видѣла.

— А съ меня взялъ. Ну, да чортъ съ нимъ. А только ужъ достаточно по мечетямъ Магомету праздновать!

Супруги стали садиться въ экипажъ.

— Сейчасъ я васъ въ знаменитаго турецкій базаръ повезу. Тамъ есть хорошаго вѣнскаго ресторанъ, гдѣ и позавтракать можно, сказалъ Нюренбергъ, подсаживая ихъ.

— Какой тутъ завтракъ въ четвертомъ часу! Прямо обѣдать будемъ. Я ѣсть, какъ собака хочу, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — А пить еще того больше… Чаю, чаю хочу. Съ какимъ бы наслажденіемъ я теперь далъ меджидіе, чтобы по-человѣчески, по-русски, настоящимъ манеромъ напиться чаю, сидя около самовара!

Экипажъ мчался по узкой улицѣ. Пѣшеходы, всадники и вьючные ослы такъ и шарахались въ сторону, чтобы дать ему дорогу. Домишки по улицѣ были маленькіе, турецкой постройки, съ окнами, расположенными какъ попало, не въ симметрію. Между домишками шли пустыри, обнесенные заборами, а въ заборахъ то тамъ, то сямъ были временныя съѣстныя лавки, сколоченныя изъ досокъ съ грудами вареной фасоли, кукурузы, бѣлаго хлѣба, съ таганами и кипящими на нихъ на угольяхъ чайниками съ кипяткомъ для кофе. И здѣсь-то, въ одной изъ лавченокъ, судьба послала Николаю Ивановичу увидѣть русскій самоваръ. Грязный, кое-гдѣ позеленѣвшій, онъ кипѣлъ, поставленный на прилавкѣ, точь въ точь, какъ у насъ въ Россіи во время какихъ нибудь церковныхъ ярмарокъ въ селахъ, но съ тою только разницей, что на немъ красовалась надѣтой та самая мѣдная труба, которая у насъ всегда продается при покупкѣ самовара, но никогда не употребляется. Увидалъ его Николай Ивановичъ и радостно закричалъ:

— Глаша! Смотри! Нашъ русскій самоваръ! Вотъ сюрпризъ-то! Только заговорилъ о самоварѣ, а онъ тутъ какъ тутъ. Эй, извозчикъ! Арабаджи! Стой! Стой!

И Николай Ивановичъ вскочилъ въ коляскѣ и схватилъ кучера за плечи.

— Послушайте, Афанасій Ивановичъ, — сказалъ онъ проводнику:- Тутъ самоваръ, стало быть можно чаю напиться.

Тотъ велѣлъ кучеру остановить лошадей и отвѣчалъ:

— Конечно, можно, но я не знаю, хорошо-ли будетъ, если такого именитаго господинъ и съ мадамъ будутъ пить чай въ самаго мужицкаго кофейнѣ.

— Э, что тутъ разбирать! Кто здѣсь насъ знаетъ Глаша! Согласна напиться здѣсь чаю? — обратился къ женѣ Николай Ивановичъ.

Та замялась.

— Неловко-то оно будетъ, неловко, — отвѣчала она. — Вонъ тутъ и носильщики ѣдятъ, тутъ и погонщикъ ословъ… Ну, да все равно!

И она стала выходить изъ коляски. Вышелъ и Николай Ивановичъ.

— Эй! Кайнатъ (то-есть самоваръ)! — крикнулъ онъ выскочившему изъ-за прилавка турку въ рваной синей курткѣ и шароварахъ и почтительнѣйше приложившему руку къ фескѣ на лбу. — Кайнатъ! Чаю намъ напиться можно? Чаю, чай… Понимаешь?

Нюренбергъ тотчасъ-же перевелъ желаніе Николая Ивановича по-турецки. Турокъ, радостно оскаливъ бѣлые зубы, откинулъ доску прилавка и сталъ приглашать гостей войти въ лавку. Въ лавкѣ уже сидѣли на полу на грязной циновкѣ, поджавъ подъ себя ноги, чалма изъ тряпицъ, съ необычайно смуглымъ лицомъ и замасленная порыжѣлая, когда-то красная феска, въ сѣдыхъ усахъ и съ распахнутымъ воротомъ рубахи, въ которомъ виднѣлась темная, мускулистая, волосатая грудь. Они что-то ѣли изъ чашекъ прямо пальцами. Завидя гостей въ европейскихъ костюмахъ, они поднялись съ циновокъ и встали къ стѣнѣ.

— Сидите, сидите, почтенные! — махнулъ имъ рукой Нижолай Ивановичъ и прибавилъ:- Селямъ алейкюмъ (то-есть: здравствуйте)!

— Сабахынызъ хайръ ола, челеби (то-есть, добраго утра, хозяинъ)! — откликнулась тряпичная чалма, приложивъ ладонь ко лбу.

— Николай Иванычъ, только я на полъ не сяду… — сказала Глафира Семеновна, не видя мебели въ лавченкѣ, но хозяинъ лавки уже вытаскивалъ изъ-подъ прилавка два некрашеные тубарета и говорилъ:

— Отуръ буюрунъ, эфендимъ! Отуръ буюрунъ, мадамъ (то-есть, прошу садиться). Русыя (то-есть, Россія)? — спросилъ онъ ихъ, сдернулъ съ полки маленькій молитвенный коврикъ, покрылъ имъ одинъ изъ табуретовъ и указалъ на него Глафирѣ Семеновнѣ.

— Россія… Россія… Изъ Россіи… — отвѣчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ, обращаясь къ женѣ:- Какой радушный турокъ! Смотри, какъ онъ радуется! Не знаетъ, чѣмъ услужить. Ну, садись на коврикъ.

Супруги сѣли на табуреты и придвинулись къ прилавку. Турки усѣлись у ногъ ихъ на циновкѣ и продолжали ѣсть изъ чашекъ. Кафеджи суетился около самовара и заваривалъ чай въ маленькомъ чайникѣ. Нюренбергъ стоялъ на улицѣ и покуривалъ папироску.

— Спросите, откуда у него взялся русскій самоваръ, — сказалъ проводнику Николай Ивановичъ.

Нюренбергъ заговорилъ съ кафеджи по-турецки и потомъ сообщилъ:

— Онъ говоритъ, что здѣсь много продается самоваровъ въ Перѣ въ русскаго магазинѣ. А купилъ онъ его потому, что къ нему очень часто русскіе матросы заходятъ чай пить. Самоваръ у него давно. Онъ говоритъ, что въ самоварѣ скорѣе скипятить горячаго вода, чѣмъ въ чайникѣ на турецкаго таганѣ.

— Глаша! Слышишь! Какой разумный турокъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Но отчего всѣ такъ не поступаютъ здѣсь? Отчего другіе не берутъ съ него примѣръ?

— О, эфендимъ! Здѣсь самоваровъ есть у многаго турецкаго кафеджи, — отвѣчалъ Нюренбергъ. — Вотъ если вы пожелаете съѣздить на кладбище въ Скутари, то тамъ почти у каждаго кафеджи самоваръ.

— Отчего-жъ ты мнѣ раньше не сказалъ! — закричалъ на него Николай Ивановичъ. — А я мучаюсь, терзаюсь, глотая черную англійскую ваксу вмѣсто чая. — Что это такое Скутари? Гдѣ это такой Скутари?

— Черезъ Босфоръ, на Азіатскомъ берегу.

— Въ Азіи? Такъ что-жъ ты шутишь со мной, полупочтеннѣйшій, что ли! Развѣ я про Азію спрашиваю!

И Николай Ивановичъ даже сверкнулъ глазами.

— О, успокойтесь, эфендимъ — улыбнулся Нюренбергъ. — Азія отъ насъ близко. Азія отъ насъ недалеко. Азія отъ вашего гостинница всего полчаса ѣзды. Мы теперь въ Европѣ, а ужъ черезъ Босфоръ будетъ Азія, а нашъ Босфоръ все равно, что ваша Нева.

Николай Ивановичъ слушалъ и не довѣрялъ.

— Вѣрно, вѣрно. Онъ не вретъ… шепнула мужу Глафира Семеновна. — Я учила. Въ пансіонѣ учила… Помню…

Кафеджи, между тѣмъ, разставлялъ чашки на прилавкѣ и блюдцо съ сахаромъ.

Суупруги, сидя у прилавка, пили чай, и Николай Ивановичъ то и дѣло похваливалъ его, говоря:

— Вотъ это чай… Вотъ это настоящій чай. Не вакса какая нибудь англійская, скипяченная.

Чай былъ дѣйствительно превкусный, свѣже заваренный.

Странно было видѣть мужчину, одѣтаго по-европейски и съ нимъ рядомъ нарядную даму въ модной шляпкѣ, сидѣвшихъ въ лавченкѣ уличнаго кафеджи и пившихъ чай, прихлебывая его съ блюдечка. Очень естественно, что прохожіе начали останавливаться и съ удивленіемъ смотрѣть на нихъ. Подскочилъ длинноволосый нищій дервишъ въ грязномъ балахонѣ и съ крикомъ «гу-гу» протянулъ имъ свою чашечку для сбора подаянія. Просила милостыню черномазая, грязная цыганка, у которой торчалъ изъ-за спины ребенокъ, помѣщенный въ кузовкѣ. Пришли торговцы изъ сосѣднихъ лавокъ и тоже остановились, съ любопытствомъ осматривая супруговъ и разспрашивая объ нихъ у стоявшаго тутъ-же Нюренберга. Странно было для всѣхъ, что люди пріѣхали въ щегольской коляскѣ и сидятъ при такой обстановкѣ. Нюренбергъ объяснялъ имъ, какъ могъ, капризъ своихъ кліентовъ. Турецкій гортанный говоръ такъ и стоялъ въ толпѣ. Остановился даже проѣзжавшій мимо черкесъ-всадникъ и присоединился къ разговору.