Николай Лейкин - В гостях у турок

Банщики приступили къ дѣлу. Прежде всего они взяли по маленькой мѣдной чашечкѣ емкостью стакана въ два и начали поливать лежавшаго Николая Ивановича теплой водой. Въ особенности старалась бритая голова. Онъ скалилъ зуби, улыбался, нѣсколько разъ бормоталъ что-то по-турецки, произнося слова «московлу» и «руссіели» (т. е. москвичъ, русскій). Послѣ поливанія банщики надѣли на руки шерстяныя перчатки и стали растирать тѣло, то и дѣло заискивающе заглядывая въ лицо Николаю Ивановичу и бормоча что то по-турецки.

— Что они мнѣ говорятъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.

— Они спрашиваютъ, дюша мой, хорошо-ли тебѣ,- отвѣчалъ тотъ.

— Ахъ, вотъ что! Да, да… Хорошо… Эветъ… (то-есть: да). Шюкюръ! (то-есть: спасибо), — сказалъ имъ Николай Ивановичъ.

Когда тѣло было вытерто, началось мытье головы. Бритый банщикъ взялъ громадный кусокъ мыла и этотъ кусокъ запрыгалъ по головѣ Николая Ивановича, тогда какъ другой банщикъ поливалъ на голову изъ чашечки воду. Кусокъ мыла игралъ въ рукахъ бритаго банщика, какъ у жонглера, катался вокругъ головы и шеи, подпрыгивалъ, и черезъ минуту Николай Ивановичъ очутился весь въ душистой мыльной пѣнѣ. Турецкія фразы — хорошо-ли ему то и дѣло повторялисъ банщиками.

— Эветъ! Шюкюръ! — кричалъ имъ въ отвѣтъ Николай Ивановичъ.

Но вотъ голова вымыта и началось мытье тѣла: одинъ банщикъ теръ мыльной губкой, тогда какъ другой вслѣдъ за нимъ по тому-же мѣсту проходилъ руками, не налегая, какъ у насъ въ русскихъ баняхъ, а тихо, нѣжно, еле касаясь ладонями и пальцами, и опять вопросы, хорошо-ли «московлу».

— Эветъ! Эветъ! — кряхтѣлъ Николай Ивановичъ.

Мытье кончилось и начались окачиванья изъ чашечекъ. Николая Ивановича переворачивали разъ пять и все окачивали, наконецъ, подняли, посадили и навили ему на голову чалму изъ двухъ полотенецъ.

— Батюшки, посвятили! Матушки, посвятили! Карапетъ! Смотри: въ турка меня посвятили! Вотъ еслибы жена-то видѣла! — восклицалъ Николай Ивановичъ, очутившись въ чалмѣ. — Теперь мнѣ стоитъ только кобыльяго молока попить — и совсѣмъ я буду турокъ.

— Турки, дюша мой, кобылье молока не пьютъ, — отвѣчалъ Карапетъ.

— А какая-же еще турецкая присяга есть? Ахъ, да… Феска… Купи мнѣ завтра турецкую феску.

— Купимъ, купимъ, все тебѣ купимъ, эфендимъ, и феску купимъ, и кальянъ купимъ, и коверъ для удовольствія купимъ. А теперь пойдемъ въ жаркая баня грѣться. Хочешь въ жаркая баня?

Карапетъ поднялся съ каменнаго приступка, на которомъ лежалъ, и опятъ влѣзъ на котурны. Николай Ивановичъ отвѣчалъ:

— А развѣ есть еще жарче этой бани? Тогда, разумѣется, хочу.

По сдѣланному Карапетомъ знаку Николай Ивановича подняли и повели къ двери, сдѣланной въ стѣнѣ мыльной. Надѣтая на него юбка изъ полотенецъ свалилась съ него, но онъ ужъ не позволялъ больше банщикамъ одѣвать его…

— Надѣнь, дюша мой, деревянная сапоги… Тамъ ты какъ овечье мясо безъ сапоги изжариться можешь, — совѣтовалъ ему Карапетъ.

— Не изжарюсь. Это только турки жарятся, — похвалялся Николай Ивановичъ.

Дверца горячей бани распахнулась, Николая Ивановича быстро впихнули въ маленькую келью съ каменнымъ поломъ и стѣнами и опять захлопнули ее. Въ дверяхъ было окошечко со стекломъ. Банщики подошли къ окошечку и кричали по-турецки, спрашивая, хорошо-ли ихъ кліенту, жарко-ли. Карапетъ тотчасъ-же перевелъ вопросы, а Николай Ивановичъ, стоя у окошка, отрицательно покачалъ головой и во все горло заоралъ изъ кельи:

— Іокъ!

Черезъ двѣ минуты его выпустили изъ кельи всего краснаго.

— Есть еще больше горячая комната, сообщилъ ему Карапетъ. — Хочешь туда, эфендимъ?

— Веди. Въ лучшемъ видѣ хочу.

— Надѣнь, дюша мой, юбку, надѣнь деревянная сапоги. Ей Богу, тамъ никакой человѣкъ безъ деревянные сапоги не выдерживаетъ.

— Это ты, можетъ быть, про турецкаго человѣка говоришь? Такъ. А русскій выдержитъ. Ужь у насъ по четвергамъ татары въ банѣ какъ парятся! Такъ насдаютъ на каменку, что волосъ крутится, а для меня это первое удовольствіе. Веди.

Карапетъ перевелъ банщикамъ по-турецки. Тѣ улыбнулись, пожали плечами, повели Николая Ивановича къ двери въ противоположной стѣнѣ и впихнули его за эту дверь тѣмъ-же порядкомъ, какъ и раньше.

— Эфендимъ! Дюша мой! Неужели тебѣ не жарко безъ сапоги? — кричалъ ему черезъ минуту Карапетъ, подойдя къ окошечку второй кельи.

— Іокъ! раздавалось изнутри, но очевидно, что Николая Ивановича, на самомъ дѣлѣ, сильно припекало, потому что онъ сейчасъ-же сталъ стучаться, прося, чтобы его выпустили.

Ему отворили, и онъ вышелъ. Армянинъ всплескивалъ руками и говорилъ:

— Покажи, дюша мой, шкура твоя, покажи. Красная шкура, но ничего… — покачалъ онъ головой, осматривая со всѣхъ сторонъ тѣло Николая Ивановича, и воскликнулъ: — Удивительно, что у тебя за шкура, дюша мой, эфендимъ!

— Русская шкура… самая лучшая! Русская шкура что угодно выдержитъ! — бравурно отвѣчалъ Николай Ивановичъ, тяжело дыша и обливаясь потомъ.

Банщики подскочили къ нему съ сухими мохнатыми полотенцами и начали отирать его.

— Окатиться-бы теперь холодненькой водицей, Карапеша, — бормоталъ онъ.

— Ну, здѣсь этого, дюша мой, нѣтъ. А ты иди, дюша мой, въ ту комнату и лягъ тамъ въ холодненькомъ мѣстѣ, пока я грѣться буду.

По приказанію Карапета, банщики окутали Николая Ивановича въ мохнатыя полотенца и стали укладывать на мраморный полокъ въ передбанникѣ, но тамъ онъ лежать не захотѣлъ, а прослѣдовалъ въ раздѣвальную, гдѣ и улегся на мягкомъ диванѣ. Банщики стояли надъ нимъ и улыбались, скаля зубы и бормоча что-то по-турецки.

— Чего смотрите, черти! Дико вамъ, что русскій человѣкъ большой жаръ выдерживаетъ? — говорилъ онъ имъ. — Это отъ того, что русская шкура выдѣлана хорошо и самая выносливая въ мірѣ. У васъ вотъ только жаръ одинъ, а мы въ придачу-то къ жару еще вѣниками хлещемся. Да…

Разумѣется, банщики слушали и ничего не понимали.

— Не понимаете, черти? Ну, да и не надо, — продолжалъ Николай Ивановичъ, нѣжась на диванѣ. — А вотъ покурить надо! Трубку! Чибукъ… Люле… Тютюнъ покурить… Табакъ… Наргиле… отдалъ онъ приказъ банщикамъ, мѣшая турецкія и русскія слова и кстати показалъ жестомъ, приложивъ палецъ ко рту.

Банщики поняли. Со всѣхъ ногъ бросились съ буфетной стойкѣ и вернулись оттуда съ кальяномъ и бокаломъ лимонаду.

Въ это время вернулся изъ бани Карапетъ. Онъ былъ совсѣмъ малиновый и, кряхтя и охая, въ изнеможеніи повалился на диванъ.

— А я совсѣмъ въ турецкаго пашу преобразился, Карапетъ Аветычъ, — сказалъ ему Николай Ивановичъ. — Видишь, въ чалмѣ и съ кальяномъ. Вотъ Глафира Семеновна посмотрѣла-бы на меня теперь! То-то-бы съ дива далась! Похожъ я теперь на пашу, Карапетъ? — спросилъ онъ, потягивая въ себя дымъ кальяна.