Николай Лейкин - В гостях у турок

Страшно, но любопытно.

А сегодня былъ въ турецкой банѣ, откуда часъ тому назадъ вернулся и пишу тебѣ это письмо. Пару у нихъ въ банѣ нѣтъ, но жаръ ужасающій. Полъ раскаленъ и по немъ ходятъ въ деревянныхъ башмакахъ, но я старался доказать силу и мощность русскаго человѣка, отринулъ деревянные башмаки и къ немалому удивленію невѣрныхъ турокъ ходилъ по полу босикомъ. И еще странность. Здѣсь такой обычай у турокъ, что иностранца, побывавшаго въ турецкой банѣ, сейчасъ-же посвящаютъ въ чалму, что и на мнѣ исполнили. Я былъ посвященъ въ чалму. На мою голову навили ее изъ полотенецъ двое турокъ и уложили меня въ чалмѣ на софу, сунувъ въ ротъ кальянъ, въ каковомъ положеніи и заставили пролежатъ четверть часа.

Ахъ, Василій Кузьмичъ, какъ жалѣю я, друже, что ты не между нами!

А за симъ письмомъ прощай! Кланяйся женѣ.

Извѣстный тебѣ твой благопріятель Н. Ивановъ».

Написавъ это письмо, Николай Ивановичъ сталъ его запечатывать, улыбнулся и пробормоталъ себѣ подъ носъ:

— Пускай читаетъ у себя въ рынкѣ сосѣдямъ. То то заговорятъ!

Надписавъ адресъ, онъ зѣвнулъ и сталъ раздѣваться, чтобъ ложиться спать.

Глафира Семеновна уже спала крѣпкимъ сномъ,

Утро. Свѣтитъ въ отворенныя окна яркое весеннее солнце; и супруги Ивановы опять сидятъ передъ самоваромъ за утреннимъ чаемъ. Въ открытыя окна съ улицы доносятся жалобные выкрики турецкихъ разнощиковъ, продающихъ вареную фасоль, кукурузу, хлѣбъ. апельсины. Кричитъ раздирающимъ уши крикомъ заупрямившійся вьючный оселъ внизу около хозяйской лавки. Дочь Карапета Тамара прибираетъ комнату. Николай Ивановичъ смотритъ въ книгу «Переводчикъ съ русскаго языка на турецкій» и практикуется съ ней въ турецкомъ разговорѣ.

— Тамара! Слушайте! Экуте! — говоритъ онъ.

Дѣвушка вскидываетъ на него свои прелестные черные глаза и краснѣетъ. Николай Ивановичъ заглядываетъ въ книжку и произноситъ:

— Босфоръ вапоръ не вакытъ гидеръ? (То есть: когда отходитъ пароходъ по Босфору?)

Дѣвушка даетъ какой-то отвѣтъ. Николай Ивановичъ не понимаетъ его и опять спрашиваетъ:

— Постахане кангы соканда дыръ? (То есть: гдѣ здѣсь почта)?

Опять отвѣтъ по-турецки, который онъ не понимаетъ.

— Да брось ты! останавливаетъ его Глафира Семеновна. — Вѣдь чтобы она ни отвѣтила, ты все равно ничего не понимаешь.

— Постой, я ей закажу обѣдъ. Барышня! Мамзель Тамара! Обѣдъ на сегодня… Ойле емейи… Первое… Супъ… Сорба…

Дѣвушка кивнула головой.

— Не стану я ихняго супа ѣсть, — проговорила Глафира Семеновна. — Пусть жаритъ, по вчерашнему, бифштексъ

— А курицу съ рисомъ будешь ѣсть? — спросилъ мужъ.

— Ну, вареную курицу, пожалуй…

— На второе… Икинджи… — загнулъ Николай Ивановичъ два пальца и прибавилъ:- На второе курица — таукъ… вареная… Постой, какъ варить-то по-турецки? Циширмекъ. Съ рисомъ… Гдѣ тутъ рисъ? — перелисталъ онъ. — Вотъ рисъ… Пиринджъ… Итакъ: съ пиринджъ… На третье… Угюнджю…

— Да лучше-же мы закажемъ ея отцу обѣдъ, а онъ ей переведетъ, — опять остановила мужа Глафира Семеновна. — Вѣдь она все равно ничего не понимаетъ.

— Вздоръ. Все понимаетъ. Видишь, смѣется!

Стукъ въ дверь. Вошелъ Нюренбергъ.

— А! Гдѣ это вы пропадали? — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Что-жъ вы вчера-то?.. Принесли счетъ? Намъ нужно посчитаться.

— Я, эфендимъ, былъ вчера, но вы такого сладкаго сонъ спали… — началъ Нюренбергъ.

— А подождать не могли? Ну-съ, давайте считаться… Я вамъ выдалъ шесть золотыхъ по двадцати франковъ и четыре раза давалъ по серебряному меджидіе…

— Съ васъ, эфендимъ, еще слѣдуетъ сорокъ франковъ и десять съ половиной піастры. Ну, піастры, Аллахъ съ ними! Я на этого сумма дѣлаю скидку, — отвѣчалъ Нюренбергъ и махнулъ рукой.

— Сколько? Сколько съ меня слѣдуетъ? — вспыхнулъ Николай Ивановичъ.

— Сорокъ франковъ. Двухъ золотыхъ.

— За что?

Нюренбергъ приблизился къ столу и заговорилъ:

— Я, эфендимъ, себѣ считаю только по десяти франковъ въ день… Это у насъ такса для всѣхъ проводниковъ. Три дня — тридцать франковъ. Третьяго дня, вчера, сегодня…

— Но вѣдь сегодня-то еще не началось, да мнѣ сегодня васъ и не надо. Меня будетъ сопровождать по городу здѣшній хозяинъ.

— Здѣшняго хозяинъ? — сдѣлалъ гримасу Нюренбергъ и прибавилъ: — Берите хоть десять здѣшняго хозяинъ. Пусть васъ надуваютъ. Но сегодня я своего день все-таки потерялъ, кто-жъ меня теперь въ одиннадцатаго часу возьметъ!

— Ну, хорошо, хорошо. Тридцать франковъ… Но куда-же остальныя-то деньги вы растратили? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Экипажъ отъ перваго ранга съ лучшаго арабскаго лошади… Билеты, купленнаго у турец, его попы для мечетей, — перечислялъ Нюренбергъ. Четырехъ мечети по меджмдіе — четыре меджидіе. — Двухъ перзонъ — восемь серебрянаго меджидіе.

— Чего? Двухъ персомъ? Да вѣдь самъ же ты мнѣ разсказывалъ, что сколько-бы персонъ ни было — все равно въ мечеть за входъ одно меджидіе.

— Пхе… фуй… Никогда я такого глупости не говорилъ.

— Однако, ты, полупочтенный, говорить говори да не заговаривайся! Я глупостей тоже не говорю! — крикнулъ Николай Ивановичъ на Нюренберга. Вѣдь ты ограбить меня хочешь.

— Я ограбить? О, нѣтъ такого честнаго человѣкъ, какъ Адольфъ Нюренбергъ! — Вотъ моего счетъ. Турецкаго ресторанъ, гдѣ мы были, стоитъ одинъ и съ половиной луидоръ… Вино… Бакшишъ направо, бакшишъ налѣво. Турецкаго портье на Селамликъ… Портье отъ консулъ… Турецкаго полицейскій на статьонъ желѣзнаго дорога… Театръ… Турецкаго… Эхъ, эфендимъ! Мы въ городѣ Константинополь, гдѣ на каждаго шагъ бакшишъ! — воскликнулъ Нюренбергъ.

— Ну, такъ подсчитывай-же, сколько. Какіе бакшиши были? Считай! — перебилъ его Николай Ивановичъ, начинавшій терять терпѣніе.

Тутъ Нюренбергъ началъ читать такой пространный списокъ бакшишей, упоминая про турецкихъ поповъ, турецкихъ дьяконовъ, турецкихъ дьячковъ и сторожей, что даже Глафира Семеновна ему крикнула:

— Довольно! Надоѣли! Николай! Да расчитайся съ нимъ и пусть онъ уходитъ! — обратилась она къ мужу.

— Весь твой счетъ — вздоръ, пустяки и одна надувальщина! Брось его и говори, сколько я тебѣ долженъ по настоящему, — строго сказалъ Нюренбергу Николай Ивановичъ.

— Двадцать пять франковъ давайте и будетъ нашего счета конецъ, — произнесъ Нюренбергъ.

— Ахъ, еврюга, еврюга! Еще пятнадцать франковъ спустилъ, — покачалъ головой Николай Ивановичъ. — Вотъ тебѣ серебряный меджидіе — и пошелъ вонъ!

Крупная серебряная монета зазвенѣла на столѣ. Нюренбергъ взялъ ее и сказалъ:

— Какого вы скупаго господинъ! А еще русскаго человѣкъ!

— Вонъ!

Нюренбергъ не уходилъ.

— Дайте бакшишъ, эфендимъ. Я бѣднаго, семейнаго человѣкъ, — произнесъ онъ, кланяясь.