Степан Злобин - Остров Буян

— То и слово! — сказали за ним остальные и всею толпой неожиданно и согласно пошли вон.

За ними выскочил Прохор Коза, чтобы их удержать.

— Земские выборные, сказывайте по делу сему! — отчаянно настаивал хлебник.

— Гаврила Левонтьич, дозволь мне сказать! — крикнул Чиркин.

— Сиди уж, молчи! — со злостью ответил Гаврила.

— Мне дозволь, Гаврила Левонтьич! — звонко выкрикнул Иванка.

— Ну что, Иван? — отозвался хлебник, от неожиданности забыв, что Иванке совсем не пристало быть в собрании Земской избы.

— Пошли меня к воеводе Хованскому. И он из дворян, да родовитей, чем Чиркин. Спросим его, помогать ли крестьянам. Голову заложу, что он так рассудит, как Чиркин…

— Пошел вон из Земской избы, холоп! — окриком перебил Чиркин Иванку.

— И о том бы спросил Хованского, кого в Земской избе держать — дворян аль холопей! — не унялся Иванка.

— Скоморошишь, Иван! — строго ответил Гаврила.

— Ой, врешь! Ты скоморошишь, Гаврила Левонтьич! С волками совета держишь, как овец от медведя беречь!..

— Ступай из избы! — строго крикнул Мошницын Иванке.

— Пошто его гнать: правду молвил! — отозвался Прохор Коза, один, без крестьян возвратившийся в избу.

— Не выборный ты, уходи-ка, Ваня! — с ласковой строгостью сказал Гаврила. — Лезешь, куда не зовут.

— Томила Иваныч к тебе послал сказать, что забыли его у вас в Земской.

— Две ночи я дома не был. Горячи деньки минуют — и сам забегу…

Иванка вышел из Земской избы и пошел к Томиле.

Он вкратце передал все, что было, смолчав лишь о том, как сам он непрошенно ввязался в спор земских выборных.

— Кабы я там был — пособил бы; трудно ему без меня! — со вздохом сказал Томила, когда Иванка передал последние слова хлебника.

Но внезапно Гаврила Демидов той же ночью сам явился к Томиле и разбудил летописца.

— Как хочешь, Томила Иваныч, хоть помри, а скажи мне, как быть… Ты меня научал за правду. Дело у нас единое… Вот и давай совет…

— В чем же совет? Ты садись, ты садись, Левонтьич, — оживился подьячий, поджав ноги и давая возможность Гавриле сесть ближе к нему. Истомленный оторванностью от города, он вдруг весь ободрился и ожил.

Хлебник опустился на лавку с ним рядом.

— С Земской избой я не лажу, — приглушенно сказал он.

— С Земской избой? — повторил Томила. — Со всей?

— Со всей, — подтвердил хлебник. — Один подымаюсь на всех, раздоры чиню… Черт знает — гордыня меня одолела, что ли, а мыслю — один я и прав…

Подьячий укоризненно качнул головой…

— Неладно! Сам видишь — неладно… И ждал я, что ты не поладишь кой с кем, а чтобы со всеми — не мыслил. Сказывай, в чем твой мятеж?

— Прямой дорогой хочу идти к правде твоей, как апостол Фома научал…

— Чему научал? — не понял Томила.

— Про житье-то на острове на блаженном, — ты сам читал, помнишь? — сказал с увлечением хлебник. — Твой «Остров блаженный». Как там говорил Фома?..

— Путаник ты! — усмехнулся Томила. — Фома, да не тот — не апостол, а аглицкий немец… Не плачься, Левонтьич. Тот «остров» и будет, и путь к нему непреложен в душах людских!..

Среди земских выборных Гаврила всегда был уверен в поддержке лишь одного попа Якова. Гаврила любил говорить с попом, считавшим апостола Фому самым первым из всех апостолов. «Бог правду любит, а Фома не боялся и господа самого: в глаза ему правду резал и рану ощупал перстом, — говорил поп, восхваляя апостола-сумнивца [234] Апостола-сумнивца. — Речь идет об апостоле Фоме, одном из учеников Христа; по преданию, он уверовал в воскрешение своего учителя только после того, как сам увидел его. Имя Фомы стало символом неверия, скептицизма. . — Иной бы на месте его — бултых на коленки: мол, прости, государь мой Исусе Христе! Я, мол, верую, бякнул зря! А Фома ему все напрямик! Петру-Павлу — двоим в году один день, Иоанну — день, Матвею, Луке — всем по дню, а Фомина, брат, неделя цела! Не зря и господь так устроил!» — доказывал поп первенство своего любимого апостола.

И в тяжелых, неповоротливых мыслях Гаврилы образ Фомы окреп, и, когда случалось задуматься о чем-нибудь трудном, по наученью попа Гаврила шептал про себя молитву Фоме…

Когда Томила Слепой впервые сказал ему о справедливом царстве Фомы Мора, Гаврила был твердо уверен в том, что весь строй справедливой державы надумал апостол Фома…

Раздвоение Фомы раздражало Гаврилу, и он перебил рассуждения летописца:

— В душах, в душах! — воскликнул он, вскочив со скамьи. — В душах есть, а на деле-то шишка плешива!.. — Хлебник выставил кукиш. — Не сбылся твой «остров блаженный», и сбыться ему не дают господа земски выборные!.. Я — к нему, а они — от него… Оттого и не лажу с ними… Не дают они помыслу нашему сбыться!..

— Мочи не хватит у них не давать! — уверенно и спокойно сказал Томила. — Помысл людской есть сила правды. Кто одолеть ее может?.. Помысл — слово, а слово — от бога: «В начале бе слово, а бог бе слово». Несотворенно и вечно! — Томила Слепой поднял палец, словно ссылаясь на высший авторитет своих утверждений. — От слова вселенная сталась… — Торжественно заключил он.

— Вселенная сталась — то старина! Говорят, в старину колдуны бывали — словом кровь унимали, солнцу словом велели на месте стоять… А ныне словом и лаптя не сплесть, — ответил Гаврила, не понимая и сам, откуда взялась у него прыть для такого спора. — По-твоему, слово — бог, а по-моему, слово — ветер из уст человека: подул — и нету! Ты плюнь — хоть плевок остался, а слово сказал — и нету! Не того ты Фому читал, Томила Иваныч! Твой Фома мудреный — для грамотеев, для немцев, а наш, православный, российский Фома такой: «Веришь, Фома?» — «Верю, господи! Дай-ка пощупать, я тогда тебе крепче поверю!..» Вот ты молвил, что станется праведный остров. А мне дай пощупать! Где он? Где правда твоя во Пскове? Где?! Где?! — громко кричал Гаврила, разгоряченно мечась по тесной избе.

Ему стало жарко. Толчком ладони он распахнул окно, затянутое пузырем, и в комнату ворвалась прохлада короткой июньской ночи.

— В купности души и сердец сейчас правда наша! Да не моя, Гаврила Левонтьич, наша! — прошептал Томила, разделяя слово от слова решительно и упорно.

Он, приподнявшись, облокотился на подушку.

— А ты, слышь, Гаврила, — еще жарче сказал он. — Ты первый на правду дерзаешь, когда против всех мятешься… Когда за Русскую землю Кузьма Минин вставал, он единством народным всех поднял, помысл единый в народ поселил — прогнать иноземцев… И Дмитрий Донской, когда на татар подымал, и ранее князь Александр [235] Донской Дмитрий Иванович (1350–1389) — великий князь владимирский и московский. Первый из русских князей возглавил вооруженную борьбу народа против татаро-монгольского ига. В 1380 г. в Куликовской битве разгромил завоевателей. Князь Александр. — Имеется в виду Александр Невский (ок. 1220–1263), князь новгородский и владимирский. Возглавлял русские войска, отстоявшие северо-западные земли Руси от захвата шведскими и немецкими феодалами (Невская битва, Ледовое побоище). , на немцев сбирая полки, — все издревле сильны единачеством были… И мы в единстве должны подымать народ против бесовской боярской корысти за божью правду…