Степан Злобин - Остров Буян

Гаврила грозно взглянул на него, и глаза дворянина быстро забегали.

— А когда побежал, пошто второго коня увел? Конь-то был мой! — звонко крикнул в толпе монастырский служка.

Тюльнев, опасаясь Гаврилы, хотел ответить, но в это время народ у самого дощана загудел и расступился, давая дорогу троим молодым мясникам в кожаных запонах, тащившим из ближней мясной лавки тяжелый дубовый обрубок, на котором лет сто подряд разрубали мясо.

— Расступись! Дорогу! — покрикивали мясники.

Они подошли к месту расспроса и скинули ношу с плеч на дощан. Гулкий отзвук в пустой посудине прозвучал над площадью.

Один из мясников вспрыгнул на край дощана, вытащил из-за пояса широкий блестящий топор и привычным ударом воткнул его в чурбан.

— Господа, люди добрые! — скинув шапку, выкрикнул он. — Плаха на дощане, топор вострый… Чего их расспрашивать!..

Вся площадь на миг умолкла: как от глотка крепкой водки, заняло дух у всей многотысячной толпы от этих простых и неожиданных слов, от внезапного сознания власти своей над жизнью и смертью дворян… Изменники вдруг как-то сжались тесней в кучку. Смятение, изобразившееся на их лицах, страх, дрогнувший на мгновение в опущенных веках Тюльнева, и странный собачий кашель раненного в горло Всеславина пробудили толпу.

— На плаху изменников!

— Рубить им башки! — закричали вокруг дощана, и выкрики эти покрыл сплошной рев… Вдруг стало ясно всем, что дворяне должны заплатить головами за неудачу в битвах с Хованским, за убитых и покалеченных братьев, мужей, сыновей и отцов, за кровавое горе, пролезшее в каждый двор, за неомытых покойников, сваленных в общую яму…

Сами земские выборные, стоявшие на втором дощане, растерялись перед народной яростью. В этот час сошедшимся здесь казалось, что для полного осуществления народной воли не хватает только последней расправы с дворянами. Казнить их — и жизнь посветлеет…

В волнении наблюдал Томила Слепой, как ширится и возрастает народная буря.

В пестром гвалте нельзя было слышать отдельных слов, только бороды прыгали, только вздымались руки, сжимавшие пики и сабли, да тысячи кулаков потрясались над головами…

Расталкивая локтями соседей, рвался к дощану чеботарь Терентий, что-то крича, широко разевая беззубый рот, как пустое дупло, и размахивая своим шилом.

Еще минута — и станет поздно: неистовая стихия кровавой мести овладеет душами, и с дощана брызнет кровь…

Людские сердца все сильней распалялись жаром. Люди дразнили друг друга гневными криками. Летописцу представилось, что молчание всех образумит… Он поднял руку, призывая народ ко вниманию. Крики разом умолкли. Все ждали последнего смелого, ясного слова Томилы.

— Ей, верно тебе говорю, господине Псков, город вольный! — воскликнул Томила, и голос его в тишине прокатился свободно и широко.

Слепящее солнце скрылось на миг за облачком. Летописец увидел лица людей, стоявших вблизи. Они выражали полную веру в него, решимость и поощрение. Народ ему верил… Тысячи глаз впились в него в тишине…

Томила ждал, что вслед за торжественными вступительными словами, за первыми сильными звуками его голоса он почувствует вдохновение, ждал пробужденья в себе того чудесного ощущения вождя, какое впервые родилось в нем здесь же, на дощане. Но вместо подъема вдруг почувствовал он смущение и испуг: он понял, что нет у него тех слов, которых все ожидают, что между ним и народом натянута нить, готовая вот-вот порваться…

«Нелепо чинить самосудну расправу!» — хотел крикнуть он, но что-то его удержало от этих прямых слов, и вместо них он не столько сказал, как услышал из своих уст чужой неуверенный торопливый лепет:

— Вершити все надо по правде… По божьей правде судить, не по мести людской… Не мочно так просто рубить… Так просто…

Он сам не узнал своего голоса. Горло его пересохло, слова растерялись. Он чувствовал сам, что еще мгновенье — и слушать его не станут…

— А станем судить их по правде!.. — выкрикнул он и схватил полную грудь воздуха, но какое-то слово застряло…

Над площадью висело недоуменное нудное ожидание.

— Земская правда… — воскликнул Томила. Слово дрогнуло и сорвалось…

И вдруг в тишине раздался густой, мощный голос:

— А, хватит с нас правды!

И Томила увидел у самого дощана звонаря Агафошу в холщовой рубахе с широко открытым воротом, за которым на волосатой потной груди болтался медный нательный крестик. Высокая баранья шапка его готова была свалиться с задранной вверх головы. Растрепанная огненно-рыжая борода дерзко и уверенно торчала вперед, и под густыми рыжими бровями глаза горели волчьим зеленым огнем. Он стоял в толпе, но огромный рост подымал его над всеми. И, обернувшись назад, уже не Томиле, не выборным, а народу он крикнул со злостью:

— Век жили по правде — и буде… Казнить!..

Томила открыл было рот и снова поспешно и жадно вздохнул всей грудью, но жалкое торопливое слово его затерялось в требовательных и настойчивых криках народа:

— Секи-и-и их! — тонко, по-бабьи заголосил белесый зелейный мастер.

— Верши-и!.. — прокричал чеботарь Терентий, взмахнув кривым шилом.

И рев всей ожившей толпы, оглушительный и беспощадный, пронесся над площадью…

Земские выборные коротко переглянулись между собой, и Томила Слепой увидел, как мрачно потупил глаза кузнец и как на довольном и смелом лице Гаврилы кипят и играют краски возбуждения.

Поняв, что больше его самого уже не станут слушать, Томила бросился к кузнецу.

— Петрович! Скажи, образумь их, покуда не поздно. На том ведь стоим, что усобицей крови не льем!.. — бормотал летописец, сам едва слыша свои слова в общем гвалте.

Мошницын поглядел на него удивленно, словно не понимая, чего он хочет, и, не сказав ни слова, отвел взгляд…

Летописец взглянул на хлебника. Гаврила стоял впереди земских выборных, слушая крики и глядя на толпу, и вдруг, словно забыв, что он сам всегородний староста, что стоит он над площадью на дощане, а не там, в толпе, приставил ладони трубою ко рту и, от натуги даже слегка присев, покрывая прочие голоса, заорал на всю площадь:

— Какого нечистого нам дожидаться! Вершить изме-ену-у!

Один из мясников, словно только и ждал его возгласа, подтолкнул Тюльнева поближе к плахе. Крики мгновенно смолкли.

— Секи! — потребовал зелейщик Харлаша, обратясь к удалому молодцу, так лихо воткнувшему в плаху топор… Белесые блеклые глаза замухрышки загорелись в жажде увидеть казнь дворянина.

— Не искусен я — сроду не сек, — со смущеньем и даже с испугом сказал молодой мясник, вдруг покраснев.

— А ты попытай! — мрачно усмехнувшись, предложил Сумороцкий.

— Эй, посадский люд! Чья рука на изменных дворян не дрогнет?! — громко вызвал Прохор Коза.