Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

Дня через три или четыре после похорон вдруг, совершенно неожиданно, приехал к нам дядин управляющий Максим Ефимов. Был дождик, гроза, и мы сидели все в доме. Отца не было дома, он был в поле; Максима Ефимова позвали к матушке, он вошел и остановился в дверях у притолки: он был смущенный и, видимо, имел какое-то важное известие сообщить. Матушка, увидав его, вероятно под впечатлением все еще не забытой драмы, холодно и с достоинством, не допускавшим никакой развязности с его стороны, коротко спросила:

— Что такое?

— От Петра Васильевича письмо-с.

— Подай.

Максим Ефимов подал, матушка начала было читать, но сейчас же сказала:

— Да это к тебе?..

— Точно так-с... Они пишут насчет покойницы... Деньги приказали ей передать... или, если не застану их в живых, переслать родным ее.

Матушка нервно рассмеялась;

— Скажите, какой благодетель! Как это великодушно! Как это порядочно!.. Деньги предлагает!.. Деньгами думает...

Но с ней сделался истерический припадок, и она, вынесшая, по-видимому, так спокойно всю эту страшную драму, теперь плакала и рыдала как ребенок, всхлипывала, слезы ручьями так и текли у нее по щекам...

Деньги эти куда-то потом отправили...

Я помню тоскливую пустоту и какое-то одиночество всех, долго царившее потом в нашем доме...

— Вот, — говорили все, — всего ведь только сутки живая-то у нас прогостила, а как увезли ее, скука какая стала без нее, точно и век тут жила.

— Похоронили ее, что ж, честь-честью, — говорили тоже все, — теперь бы вот еще памятничек если бы какой... совсем бы как настоящую дворянку.

Помню я, когда и этот «памятничек» ей устроили. Это было в субботу, а в воскресенье мы были все в церкви и ходили смотреть его: большая плита, и на ней черными буквами: Лизавета Семеновна Акимова, родилась 15 апреля 1833 года, скончалась 19 июля 1852 года.

О дяде из Петербурга, через родственников и знакомых (сам он к нам не писал), получались сведения всё самые утешительные. Он помолвлен был на вдове, княгине С., очень богатой и, говорили, красавице. На каком-то смотру, на параде или разводе, государь выделил его из толпы, подозвал, милостиво разговаривал с ним, сказав, что надеется, что он и на войне, куда отправлялись тогда многие гвардейские офицеры охотниками, отличится, и тут же поздравил его с милостивым и блестящим назначением.

По дороге в Покровское, имение бабушки, куда мы приезжали каждый год два раза, весною, ко дню ее именин, и осенью, на Покров, престольный праздник, особенно ею чествуемый, — нам приходилось проезжать через большое село Всесвятское, сплошь состоявшее из мелкопоместных. Маленькие усадебцы с домиками и надворными строениями, крытыми соломой, при них садики с густо разросшимися яблонями, грушами, вишнями, рябиной, черемухой, сиренью, а невдалеке три-четыре крестьянских двора — их крепостные. Из таких усадебец, вперемежку с крестьянскими избами, состояло все Всесвятское. Когда-то давно оно принадлежало трем помещикам (земли которых сходились тут клиньями), поселившимся невдалеке друг от друга, по причине красивой здешней местности, а также чтобы жить было веселее, люднее, не в одиночку, в глухой степи. Но это было давно, и с тех пор наследники их, множась, поделили их земли, расселились и обстроились каждый отдельно, и оттого стало во Всесвятском такое множество помещиков, хотя все они носили всего три фамилии: Зыбиных, Чарыковых и Неплюевых.

Едем мы, бывало, мимо этих их усадебец, смотрим в окна кареты и слушаем, как матушка с нянькой нашей говорят: «Вот это Ивана Ивановича Зыбина усадьба... А это вот Петра Ивановича... А это Раисы Степановны, вдовы Василия Ивановича...» Проедем Зыбиных, начнутся Чарыковы, и опять они говорят: «Вот это усадьба Григория Григорьевича Чарыкова... А это вот Евстигнея Григорьевича...» Кончатся Чарыковы, пойдут Неплюевы, и опять та же история. Очень много было этих усадебец, и почти все одинаково маленькие, полуразвалившиеся, с заросшими садиками. Только две или три между ними были хотя несколько побольше и попривольнее, то есть сколько-нибудь походили на обыкновенные помещичьи усадьбы средней руки.

Проезжая, мы видали некоторых из владельцев, расхаживающих у себя по двору в красных рубахах, совсем как кучера, или в широких грязных парусинных пальто, как старые повара, дворецкие отставные и прочие заштатные дворовые [35]. Видали и их жен вдали, сидевших в усадьбе или на берегу, окруженных бедно и грязно одетыми детьми.

Но они все живо чувствовали себя дворянами, потому что мужики их, вообще их крепостные, как мы видели это из кареты, стояли перед ними без шапок, а они, напротив, расхаживали и сидели с важностью, не забывая своего достоинства.

Это, однако, нисколько не мешало нам и теперь, проезжая мимо них, и дома слышать рассказы о их драках, как люди какого-нибудь Зыбина, по приказанию своего господина, побили кого-нибудь из Чарыковых, или наоборот. Друг с другом все они были постоянно в ссорах, и хотя никто из них у нас не бывал, но слухи об этом и о их взаимной вражде и побоищах нередко доходили до нас. Мы знали также, что большинство из них не только без всякого образования, но даже прямо безграмотные, не умеют ни читать, ни писать.

И люди у них были всё самого жалкого вида, какие-то несчастные, забитые, запуганные, оборванные, грязные. Крестьянские избы были у них совсем закоптелые — черные лачужки с крохотными закоптелыми же окнами и с обнаженными крышами, точно после пожара.

— И живут у них люди хуже, чем на каторге, — слышали мы, рассказывала про них нянька.

— Самим есть нечего, и людям тоже, — отвечала ей на это матушка.

Но мы слышали однажды и целое большое рассуждение об этих всесвятских помещиках. Был у нас однажды дядя Сережа, брат отца, который был в то время предводителем, и при нем кто-то приехал из соседей и рассказывал, что сейчас, проезжая по Всесвятскому, видел возмутительную сцену — драку Зыбиных с Чарыковыми, в которой принимали участие и их крестьяне, вооруженные чем попало и бившие господ тоже по чем попало.

Этот сосед приехал перед самым обедом, и когда сели за стол, он начал рассказывать.

Слушая его, дядя был возмущен и все говорил, что допускать существование подобных дворян — это значит позорить всех остальных, все сословие.

— Но что же с ними делать? — возражали ему.

— Приписать их куда-нибудь, к другому какому-нибудь сословию. Те сословия податные — им все равно.