Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

Борзой охоты, вопреки тогдашнему обычаю, дядя, однако, не держал. Но это не мешало его любви к собакам. В доме у него постоянно было штук пять их разных величин и пород, и они порядочно надоедали гостям, особенно во время обеда и ночью, шляясь по комнатам. Собаки эти, действительно, были распущены и избалованы у него донельзя и оттого не всегда и держали себя опрятно.

Кроме того, у жены его, у тетушки Дарьи. Николаевны, было несколько любимых кошек какой-то пестрой, трехцветкой породы, приносивших дому, в котором они жили, счастье, но также, вместе с тем, и дурной запах.

Обо всем этом я говорю потому, что дальше это будет служить объяснением к одному случаю, сделавшемуся любимой темой для разговоров всего уезда чуть ли не в течение целого года, а может быть и больше.

В середине лета, пятого июля, дядя Сергей Павлович бывал именинником, и к этому дню в Павловске съезжались родственники и предводительствуемые им дворяне с женами и детьми. Так было заведено исстари, это было в тогдашних обычаях, и так было и в этом году, то есть в первое лето по избрании дяди на третье трехлетие, о котором говорено было выше.

Мы приехали в Павловское еще накануне и застали там уже порядочное-таки общество. Между прочим, приехал и богатый помещик, друг дяди генерал Лунев, служивший еще в двенадцатом году и где-то раненный. Это был очень полный, совсем белый старик, с редким и в то время Кульмским крестом [37], который у него все рассматривали почему-то с особенным почтением. Лунев никогда один не ездил, а всегда непременно с кем-нибудь — с адъютантами, как называли его спутников.

На этот раз таким адъютантом он привез с собою одного из всесвятских помещиков, Евстигнея Лукича Чарыкова, высокого, худого старика с бритым скуластым лицом, с необыкновенно выдающимися челюстями и большими черными глазами, как-то страшно глядевшими из глубоких темных впадин. Одет он был в какой-то серенький костюм, висевший на нем как на вешалке: до того он был тощ и изможден. Я даже остановился и не мог отвести от него глаз, когда в первый раз увидал его.

Он явился к дяде поздравить его с ангелом кроме того еще и потому, что дядя, после избрания своего, согласно обещанию, доставил ему место магазинного смотрителя, то есть ревизора хлебных магазинов, которые в то время должны были быть у всех помещиков и которых ни у кого никогда не было. Это была должность чисто фиктивная, как и сами эти магазины, но на ней кормились, то есть этим магазинным смотрителям (всегда из бедных дворян), когда они являлись, давали «сенца», «овсеца», «ржицы», гусятины, курятины, масла и проч. Это был все-таки доходишко в общем очень даже порядочный, а для бедняка-дворянина, какими были все всесвятские помещики, и даже хороший.

Чарыков поэтому дядю называл не иначе, как «мой благодетель».

Теперь, накануне праздника, когда были еще только свои и ближайшие, Чарыков был допущен и в зало, и в столовую, и даже в гостиную, где почтительно сидел в углу, у самой входной в зал двери. К нему даже иногда обращались с какими-нибудь вопросами, и он отвечал на них своим глухим, надтреснутым и как-то дрожащим голосом.

Я вдоволь насмотрелся на него, и он показался мне несказанно жалким, а эти все родственники и знакомые, относившиеся к нему свысока и пренебрежительно, такими пошляками.

Но тут, в доме, над ним никто еще не насмехался. Несколько раз только вспоминали какие-то случаи, бывшие с ним, причем Чарыков ежился, болезненно как-то улыбался, а все начинали смеяться. Дальше этого не шло.

Но вот пообедали, дамы отправились на балкон сидеть, где им подавали кофе, десерт, а мужчины пошли отдыхать, и им подали шампанское и разные настойки. Увели они с собою и Евстигнея Лукича.

Что у них там происходило, я не был ничему свидетелем, так как к ним не ходил, а оставался на балконе и в саду, когда отдохнувшие наконец гости начали один по одному являться на балкон, — все они были в отличном расположении духа и рассказывали, что дурачились долго и смеялись над потешавшим всю компанию Чарыковым.

— Григорий Николаевич (тоже наш родственник) ему кобылу рыжую подарил, — сказал кто-то.

— За что? — спросили его.

— Да так, досада этакая вышла... Григорий Николаевич хотел перешагнуть через него, а тот поднялся, Григорий Николаевич и зацепил его каблуком. Пошла кровь... Старик заплакал... Ну он, чтобы утешить его, и подарил ему кобылу.

— Бедный. И что вам за охота так шутить и смеяться над ним! — заметила одна из дам.

— Ничего. Ему приложили английский пластырь... В два-три дня заживет, — успокаивал рассказчик.

Вечером, когда захолодало, мужчины все собрались идти на конюшню смотреть на выводку лошадей.

У дяди был очень хороший конский завод; я всегда любил лошадей и тоже пошел со всеми. На крыльце к нам присоединился и что-то делавший там Чарыков. Он был с черным огромным кружком английского пластыря на щеке и, кроме того, имел у самого виска еще синяк.

Теперь никто с ним не шутил, не смеялся над ним, напротив, все были как-то с ним ласковы, точно жалели его и точно чувствовали себя неловко от этой неудачной шутки, причинившей ему и боль и слезы.

Прогулка до конюшни, отстоявшей на довольно порядочном расстоянии от дома, выводка лошадей, проездка некоторых из них перед конюшней на выгоне прошли благополучно, то есть никто не позволил себе никаких шуток над Чарыковым.

Я любовался лошадями, но посматривал и на Чарыкова, стараясь разгадать по его лицу его настроение — действительное, а не то веселое, в котором он, по-видимому, находился. Я все никак не мог понять, как может себя весело чувствовать человек в обществе, где с ним так обращаются. Но я ничего не подметил и не разгадал на его лице. Он только часто изменялся, из сурового делаясь вдруг подобострастным и заискивающим, когда к нему обращался или только глядел на него кто-нибудь из влиятельных, крупных гостей.

Так же благополучно все вернулись и обратно домой. Вскоре, по деревенскому тогдашнему обычаю, подали и ужин, то есть полное повторение обеда, начиная с супа и до пирожного включительно.

В конце ужина от выпитого вина почти все мужчины повеселели, начались громкие разговоры, шутки, смех. Дамы ушли. Матушка посоветовала и мне уходить спать. В столовой оставалась одна мужская компания, и в ней порядочно-таки подвыпивший (ему все подливал Григорий Николаевич) Евстигней Лукич.

Моя комната, где я спал, была недалеко от столовой, и я так и заснул, а они всё разговаривали, рассказывали, шумели и хохотали.

Утром я проснулся довольно рано, умылся, оделся, вошел в зал, намереваясь пройти через балкон в сад, и вдруг, к удивлению моему, встретил тоже уже вставшего дядю Сергея Павловича в халате и страшно взбешенного.