Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

Митька вынес кандалы и, грубо надевая их на Ваську Слесаря, робел, как настоящий нижний чин. А Васька начал ныть по-настоящему.

— Да неужели-то ж я не снимо-у?

Стратилатовна, выбежав из кухни и увидев Ваську в кандалах, закричала:

— Да, Господи-и! Да што же это такое? — и упала над Матвеем на колени. — Батюшка! Родименький! Да отпусти ты нас ради Христа-а!

Но Матвей схватил ее за руку и с ожесточением швырнул в сторону Митьки.

— Урядник, арестовать и эту!

В рыданиях повалилась Стратилатовна к ногам Васьки и оба они пали, как малые ребята, но в страхе истинном.

Смотря на них, не выдержала и заплакала Анисья, робким шепотом уговаривая Матвея:

— Мотя! Мотька. Да што ж это мы делаем?

А в эту минуту в шапке и с медалью на груди медленно и строго вошел староста, но, видя плачущих, поспешно сдернул с себя шапку.

Выглядывая из-за спины его, робко высунулся Яша, все еще не понимавший: во сне все происходит или наяву?

Староста поднял крест, чтобы помолиться на иконы, но Матвей схватил его за грудь:

— В тюрьме сгною! — грозно закричал он. — Ты тут деньгоделов прячешь, а-а?..

Староста даже присел от страха.

— Ваше скородие! Сном-духом ни чего не знаю…

— Молчать! В остроге изгною! Лошадей мне! Да десятских трех для провождения арестованных. В губернию всех заберу. Три тройки мне!

И, повернувшись к заревевшем Ваське, Стратилатовне и плачущей Анисье, выкрикнул: — Да замолчите вы! Видал я ваших слез довольно!

— Ваше скородие. Не губите! — лепетал, не смея выйти, староста. — Бегу, сейчас велю подать!

Придерживая шапку и медаль, он пятился и повторял испуганно:

— Ваше скородие. Сию минутучку!

И скрылся за дверями вслед за убежавшим Яшей.

— То-то, сучьи дети! — с дьявольским хохотом кричал вслед им разбойник. — Я хорошо узнал вашу собачью душу… Эх, тряхну же я вас на всю губерню!..

Правит мороз крепко и законно, полгода хозяин над Сибирью. По полям и степям носится косматая вьюга, веселая и пьяная простором. Крутит, завывает, подскакивает на холмы, белым колесом бросается с хребтов безлесных, белой тучей застилает небо.

Студено на чистом месте далеко ушедшему от норы зверю. Со слезами пляшут на глухих путях запоздалые путники. Тяжко бедняку без запаса дров и хлеба, без теплой меховой одежды. Не уютна его хижина под ледяной оскаленной усмешкой молодца-мороза.

Но мороз-хозяин любит всех хозяйственных, запасливых: людей и птиц и насекомых. Каждому, поверх всего, — покров пушистый, каждому — оправу светлую из серебра. Живи, покуривай дымком, грейся своим дыханием, грызи свой трудовой запас, либо сладко спи в теплой норе до прихода радостной сестры мороза — оттепели весенней. Сон ли смерть, смерть ли сон, жизнь ли вечная во сне и в смерти — этого мороз не знает.

Промерзла в озере вода до дна. Застыли рыбы. Правит закон-мороз. Растаяла вода, ожили рыбы, ушел мороз неведомо куда — танцуют рыбы, прославляют чудо. А мороз опять откуда-то явился. Сковал до неба пар земли, ледяными латами покрыл реки и озера и для рыбы, живущих подо льдами недоступны и неведомы законы надо льдами, как неведомы надземные законы людям.

Просто понимал и признавал закон мороза Вавила Селиверстыч, мужик от чурки-чур-чураевского роду, старой веры.

В самую жаркую, петровско-солнечную пору запасались и сушились дрова на зиму. Вся весна, все лето, золотая осень, три времени года — все на службе у зимы-мороза, все ему в угоду.

Вот за то и жил-покуривал Вавила в почете у мороза, в уютном захолустье леса, в подветренном ущелье, у начала каменного кряжа гор Алтайских.

Засыпаны амбары золотым овсом и ячменем, пшеницею бобровой. Обросли на зиму хорошей теплой шерстью лошади, коровы, овцы и собаки. В теплых и больших дворах — пар столбами от дыханья, весел шумный шорох сена и соломы, — не пережевать и сотням ртов трудовых запасов до весенней травы на косогорах.

Хмур и тепел и уютен дом маленькими оконцами в ограду. В низком подполье его дремлет буйный хмель в загодя наполненных бочонках с медовою брагой.

А поодаль, в двух верстах, в пасечном крепком омшанике, засыпанном снегами, крепко и чудесно спят, сложенные, как поленья друг на друга, сотни ульев с пчелами.

Не только лес-дрова, не только земля-пашня, не только луг-трава, а сено-корм. Нет, запахи лесной хвои и трав — для здоровья, краски цветов — для глаза, кашки их для воска — Богу свечка, росы с них для меда-сладости, сок белой березы — для вина веселого, шелк ее бересты для туесов к пиву, для покрышки домиков пчелиных, тонкий ствол для плетенья, ягоды с кустов для сладкого варенья, корни старых елей, кедров и сосен и черемухи для смол пахучих, для черного дегтя. Пух и перья птиц лесных для мягкой постели, красный мех со зверя разного на шубу, — вот какая жизнь держала там в плену Вавилу Селиверстыча.

А сверх всего грибка и молода красавица-сноха Лимпея, жена единственного сына, кроткого Корнила. Как крест над крепкою часовней, как конек над хороминой венчает она полное благополучие Вавилы.

Неделями и месяцами не бывал Вавила в ближайших селах. Днями и ночами — ни следа к его заимке с ближайшей проселочной дороги. Только изредка волк возьмет в кольцо, очертит большими тонкими кругами всю его усадьбу. Но и на волка и на злого человека — у Вавилы — сторожа и слуги верные: восемь собак, одна другой свирепее.

Как в заколдованном скиту, покрытая зимою снегами, а летом тучами и солнышком и сладостной тихой тайной, оплетенная густой людской молвою, протекала на заимке жизнь Вавилы Селиверстыча.

Дни в избе Вавилы отличались святцами. С утра до вечера — неусыпный труд. Вечера же вершились тихою молитвой.

Но сны ночные заносили его в грешные чертоги, и искуплением был мрак ночной.

Заканчивался день Вавилы в горнице, в красном углу на лавке под широкой божницей, уставленной темными иконами, перед которыми на треугольном столике лежали старые в деревянных, с кожей, переплетах, книги. Здесь все было поставлено удобно, просто, прочно. Посредине избы — большой стол, в углу — кровать под ситцевым, с разводами, желтым по красному, балдахином, направо — русская печь. Два косящатые окна закрывались с вечера на болты, и сквозь стекла из избы были видны раскрашенные ставни. На полу пестрели яркими цветками домотканые половики. Вавила перед сном освещал иконы самодельной восковой свечой и, прислушиваясь к доносившемуся со двора шуму леса и завыванию вьюги, оправлял рубаху, становился перед иконами и начинал молиться.

Вавила был крепок, коренаст, широк, с темными остриженными волосами, с редкой узкой бородой на строгом загорелом лице. Носил он темную рубаху с мелкими цветочкам, широкие из плиса шаровары и высокие простые сапоги с войлочным чулком — и зимой и летом.