Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

— А ты поче к ней ездишь? — огрызнулась женщина, — Ты тоже ездишь к ней — я знаю…

Корнил смутился, заморгал, виновато улыбнулся.

— Я?.. Я только два раза, Лимпеюшка… Я с дяденькой Яковом у нее видаюсь, чтобы батюшка не знал. Мне у ней легко бывает. У ней тихо, чисто, как в келейке. Дяденька Яков там рассказывал, а я слушал. Он говорил наитием. И про сон один мне рассказывал… Видает он его по-разному, по-новому, а сон один и тот же… Когда говорил, делался как на иконе. А он, Лимпеюшка, совсем даже неграмотный, а мне не дано такого сна увидеть.

Нетерпеливо перебила его Лимпея:

— Ну, вот, и шли бы все трое, куда не то в леса спасаться и сны бы там видели хорошие. Ни во сне, ни на яву не вижу с вами никакого роздыха. И леса мне ваши опостылели.

— А ты откройся мне. Ты не таись — скажи: какого тебе надо роздыха? — таинственно допрашивал Корнил. — Я не буду на тебя серчать ни в чем. Только скажи мне правду.

— Серчать! — передразнила Лимпея. — А может мне на вас надо серчать. В берлогу в эту свою заманили… Давай-ка спать ложиться, завтра чуть свет надо вставать. Коров одних двенадцать штук доить должна одна-одинешенька. Ну, ложися, будя думать-то, сердце надрывать.

— Ложись ты сперва, — робко попросил Корнил.

— Да, лягу, лягу я… Не бойся, не уйду. И, быстро раздевшись, она погасила свечу у иконы. — Ну, гляди, ложусь я…

— Ложись, а я посижу еще немного, дух свой утишу святым писанием, — тихо всхлипнул Корнил и, сев за стол, задумался, глядя куда-то через стену горницы.

Ложась в постель, Лимпея, позвала его особым мягким голосом:

— Иди ко мне… Я приголублю тебя, мой болезный… Иди ко мне.

Но Корнил, как бы не слыша, стал читать, хотя не мог понять прочитанного.

— «И старче премудрой рече: быша бо нетленное во тле и в тлене… испепеляй… и тлен испепеляй… Быша бо не тленно в тле…»

Еще нежнее прозвучал голос зовущей женщины:

— Корнилушко! Иди ко мне скореича. Я полюблю тебя…

Но Корнил отвечал ей словами, чуждыми ее желанию:

— Лимпеюшка! Уйти бы нам в скиты. Уйдем отсюда, слышь ты, оба? Вместе построим где-нибудь келейку.

— Ну-у, опять ты про то же! — скучным голосом сказала она. — Да разве «он» останется тут в лесу?

— А мы тайком, Лимпеюшка… Нам ничего не надобно. Только бы ты со мною…

— Да куда же я с тобой поеду? Кабы был ты пошустрей да поздоровше. А то ведь и сам-то ветра не осилишь. Иди-ка спи, ложися.

Женщина вздохнула, потянулась, устало и сладко зевнула, а Корнил прислушался к чему-то за стенами дома.

— Шестой год живу с тобой, а ни одним дитенком не понеслась, — грустно промолвила Лимпея. — Был бы дитенок, дак я знала бы за что терпеть. А то никакой нету охоты маяться. Чую вот, што вяну, как травинка без росы, — и, положив голову на оголенную до плеч руку, с вызывающим смехом прибавила, — А вот, пришел бы молодец какой — ушла бы с ним куда-нибудь подальше.

— Што ты сказала? — опомнившись спросил Корнил, — С кем ушла бы?.. Может с Мотькой?

— А чем Мотька не молодец? С ним не заскучала бы.

— А грех-то? Грех-то? Грех-то!..

— Ой, уж! С вами без греха живу… Тоже безгрешные.

— Значит, правду согрешаешь, а? Значит, правду с ним, с отцом, согрешаешь?.. Ну, признавайся, не таись! — подходя к ней, умолял Корнил.

Лимпея засмеялась, приласкала его и запела сладостно и нежно:

— Да што же мне таить-то от тебя? Ну, вот она я, вся тут… Ну, бери меня, милуй, аль унеси куда-нибудь в леса дремучие… Ну, дурачок ты мой! Ложись скорее, приласкаю, пока хочется.

— Тебе все шутки, а у меня на сердце камень… Сказала бы ты мне правду всю. Легче бы сердцу было.

— От правды легче не бывает никогда. Правда, завсегда страшная.

— Значит, правда? Правда, што ты с ним грешишь? — застонал опять Корнил. — Ну-у… Скажи-и!

Лимпея вся переменилась, голос ее огрубел, слова запрыгали:

— Ну, вот опять зачал вы-ыть! Сказано тебе, што никакой тут правды нет. Постылы оба вы — вот, правда. Вот это истинная правда!

Но Корнил, допытываясь своего, шептал:

— А што он говорит с тобой, когда ты с ним одна бываешь? Ну, што?.. Чем он соблазняет тебя? Про золото тебе открылся, а? Открылся?

Испытующе глядя на мужа, Лимпея увидела в нем какого-то другого, по-новому постылого ей человека.

— А тебе на што про это знать? Ты в скитники себя готовишь, — тебе нужно знать про житейское…

— Ты не верь ему! Не верь! — шептал Корнил. — Он никогда тебе не скажет. Он даже мне не скажет, где у него што лежит…

— А может, я уже давно знаю, где оно зарыто золото, да не хочу его… А вот захочу, шепну два слова Мотьке, и поминайте, как звали.

— Нет, нет, Лимпеюшка!.. Не надо, не хоти — это греховное… Греховное, не надо нам с тобою ничего…

— Тебе не надо, а мне надо!..

— На што тебе, на што? — шептал таинственно Корнил. — Оно, все это золото, разбойством, сказывают, добыто. И без злодейства уйдем с тобой подальше… Построим часовенку и зачнем молиться подальше от греха. Уйдем, Лимпеюшка?

— Да бу-удя тебе зря болтать! — устало протянула женщина. — Иди, говорю, спи. Спасаться надо будет, дак сама уйду. Парой не спасаются.

— Эх, Лимпея, я тебя не люблю уж больше.

— Да ну-у не лю-юбь! — позевывая, передразнила Лимпея. Какая уж любовь в берлоге? Спать хочу я! Намоталась за день-то. А утром до свету вставать. Иди, говорю, пожалею.

Корнил опять приблизился к Лимпее, но возле кровати замер, прислушиваясь.

— Слышь, Лимпея… Будто кто-ето кричит…

— Да ветер это… Ишь, какая буря-вьюга.

Снимая пояс и вытягивая ухо в сторону окна, Корнил испуганно произнес:

— Слышь, собаки лают?.. Кто-то быть воет…

— Ну, волки воют. Впервые что ли? Экой ты, какой робенок.

Но в голосе вьюги со стороны лесной поляны явственно плелся протяжный женский голос, чуть слышный, далекий:

— Ба-атюшки-и!

— А може это искушение, какое? — в страхе зашептал Корнил.

Заглушаемый бурей послышался дружный лай собак и снова женский крик уже протяжный:

— Лю-уди до-обрые!.. Спаси-ите!

Лимпея соскочила с кровати и подбежала к окошку.

— Правда, што кричит кто-то… Баба кричит…

В горницу донесся совсем явственный, смешанный с собачьим лаем, голос:

— Душеньку спасите… Вави-ило-о!..

— Ведь это будто как Петровна… Просвирня!.. — встревожено сказала Лимпея, быстро одеваясь, — Да, это она. По че же сюда попала в полночь-то? Иди скорее — ее собаки-то разорвут, ведь…

— Не пойду я… Это наваждение…

— Эх ты, заяц! Наваждение. Я сама пойду.

В горницу вошел Вавила и спросил её:

— Кто там верещит? Куда ты?

— Да по голосу-то будто Петровна, — робко ответила Лимпея.

Раздался стук в окно.

— Вавила Селиверстыч! Впусти-и! Это я, Петровна. Цыц, вы!

— Ну, она это. Петровна! — бросаясь к выходу, заторопилась Лимпея. — Надо впустить. Ишь собаки-то как рвут ее.