Анатолий Алексин - Мой брат играет на кларнете (сборник рассказов)

– Я не узнаю ее.

– Мамочка, я здесь… Я вернулась! – неизвестно в который уж раз втолковывала Оля, стоявшая перед ней на коленях. – Я вернулась! Вот доктор, Митин дядя… Он вручил мне приз. Потому что я пришла самая первая. Видишь? Фотография… Это Евдокия Савельевна во время войны. С теми двумя солдатами. Оказывается, она скрывала солдат у себя… после того, как доктор их вылечил. У себя прятала! – Оля объясняла это Надюше с той тщательностью и неторопливостью, с какой взрослые втолковывают малышам самые простые, изначальные истины. – Вот это Евдокия Савельевна…

– Вглядитесь, пожалуйста, – шепотом попросила и Люся. – Это молодая Евдокия Савельевна!

– Ну зачем же? – прошептала откуда-то сзади классная руководительница.

– Оля вернулась! Ваша дочь уже дома. С вами! Ей ничего не грозит. Вы понимаете? Ей ничего не грозит! – с неожиданной для него волевой интонацией, внятно и твердо произнес Митин дядя.

– Я не узнаю ее, – сказала Надя.

Доктор еще и еще раз попытался установить с ней контакт. А потом палкой указал в сторону кухни.

– Это не по моей части, – сказал он мне там.

– Как… не по вашей?

– Я невропатолог. А психиатрия – это другая область.

– Она… вам кажется…

– Надо позвонить, чтобы за ней приехали. Именно оттуда.

Оля вошла на кухню и стала нервно мне объяснять:

– Я прошла путем Мити Калягина. Было такое задание. Ты же знаешь…

Я перебил ее:

– Он прошел этот путь, чтобы спасти людей. А ты, чтобы погубить… самого близкого тебе человека…

Мы возвращались из того дома, где осталась Надюша. Оля с Люсей и Борей шли впереди. А мы с Евдокией Савельевной немного отстали. Митя увез дядю-невропатолога на своем самосвале. Евдокия Савельевна была скорбно поникшей. Фигура ее уже не казалась такой громоздкой, а шляпа с обвислыми полями не выглядела такой нелепой.

– Если бы мы не приехали утром, не подняли шума, ваша жена была бы здорова. Выходит, я во всем виновата.

Она произнесла это грустно и убежденно. Без расчета на то, что я стану ей возражать. И все же… Хотя родителям всегда хочется переложить вину детей на чьи-нибудь или свои собственные плечи, я не посмел согласиться:

– Как же вы могли не приехать?

Она не ответила: широкие, обвислые поля шляпы как бы ограждали ее от того, с чем она в данный момент была не согласна.

– И выходит, что «безумной Евдокией» Оля прозвала меня не зря.

– Судьба отомстила нам за это глупое прозвище, – возразил я. – Безумие пришло в наш дом. Что может быть страшнее? Помните… Пушкина?

– Это так. Это, безусловно, так. Но реактивное состояние часто проходит. Мне сказал Митин дядя.

– Вы не могли не взволноваться… и не приехать, – сказал я. – Но Оля, я думаю, этого волнения не предвидела. Она не представляла себе, что ее исчезновение примут так близко к сердцу, что начнутся поиски. Поэтому, может быть…

Сам того не желая, я стал искать аргументы в защиту дочери. Евдокия Савельевна сняла шляпу. У нас дома, в квартире, она ее не снимала.

Видимо, она приготовилась к бою. И желала видеть глаза противника. А я не хотел сражаться. Мне просто нужно было выяснить и понять.

– Ну подумайте, – продолжал я, – разве могла, к примеру, Оля предположить, что Люся Катунина, которая так несправедливо, из-за ерунды обиделась на нее…

– Несправедливо? – перебила она. – Простите, мне не хотелось бы в буквальном, так сказать, смысле слова… за Олиной спиной… – Она кивнула на Олю, которая сгорбилась, будто и правда ожидала удара. – Но раз вы сами коснулись этой проблемы!

– Сейчас уже как-то мелко… все это перебирать. Но ведь Оленька не смогла провести ее на ту встречу.

– Это не так! – словно бы выстрелила она. – Это, безусловно, не так. Оля забыла о ней. Забыла! Вот что ужасно.

– Как забыла?

– Люся стояла на улице с тяжелой папкой ее рисунков. Она слышала через открытое окно, как Оля острила, задавала вопросы. Одним словом, проявляла эрудицию. А Люся даже уйти не могла: у нее в руках была папка!

– Вот видите, вы с такой раздраженностью… Зря я затеял!..

Фигура ее опять стала громоздкой. Это, как ни странно, проявлялось в движении.

– Если вы примете сегодняшнюю историю за случайность, она повторится! Поверьте, что это так. Это, безусловно, так.

Как раз за мгновение до этого я хотел сказать, что один поступок не может полностью характеризовать человека. «Если он случаен!» – ответила бы она.

– Не подумайте, что Люся мне жаловалась, – спохватилась Евдокия Савельевна. – Она, как и вы, пыталась найти оправдание. Но оправдывать виноватого – значит губить его!

– Вы думаете, Оля нарочно?..

– Она просто решила, что любовь отбирает у людей гордость и самолюбие. Ведь Люся любила ее.

– Ну, если даже так… то потом, когда Люся не могла нормально учиться, Оля вступилась за нее. Они с Надей одни только знали причину. И Оля пыталась всем разъяснить. Но Люся сказала: «Мне не нужна защита!»

– Она сказала: «Не нужна такая защита!» Одно слово меняет, как видите, очень многое.

– Какая… такая?

– Мне не хотелось бы углубляться в чужую драму.

– Но раз мы начали…

– Про Люсины семейные трудности действительно, кроме Оли и Надежды Григорьевны, никто ничего не знал. И не должен был узнавать! А прежде всего ее мама, которая, как вы знаете, опасно больна. Оля же намекнула на эти события… всему классу. У нас учатся ребята из дома, где живет Люся. А дом этот новый, огромный… Сама Люся ни в чем не винила отца. И в чем же его винить? Полюбил… И пожертвовал своей любовью ради больной женщины. Это легко?

Я с удивлением смотрел на Евдокию Савельевну. Она говорила о любви так, словно сама была когда-то ранена ею. Обвислые поля шляпы то касались земли, то волочились по ней. Но она этого не замечала.

– Жить только собой – это полбеды, – жестко произнесла она. – Гораздо страшнее, живя только собой, затрагивать походя и чужие судьбы.

«Все слишком сложно. Поди разберись!» – вспомнил я Олину фразу. И, будто угадав, что я подумал об этом, Евдокия Савельевна сказала:

– Если нет времени разобраться, лучше и не берись. А не пытайся небрежно, одной рукой разводить чужую беду!

– Неужели вы думаете, что Оля нарочно? – бессмысленно проговорил я.

– Ей было некогда вникнуть. Недосуг! Как недосуг было, – она понизила голос, – заметить любовь Бори Антохина.

– Любовь?

– Разве вы не видели, сколько у него Олиных снимков? Меня он почему-то не фотографирует.

Мы с Надюшей были очень довольны, что Оля еще ни в кого пока не влюблялась. И объясняли это ее нравственной цельностью. «А может, ее любви хватало… лишь на себя? – подумал я. – Нет, неверно! Она всегда любила Надюшу… искусство… Она хотела, чтоб мы ею гордились. Это ведь тоже… забота!»