Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Дэн, написав это, я так устала и измоталась, будто и правда участвовала во всем этом. Понимаю, что здесь куча противоречий. И, вполне возможно, ты гораздо лучше поймешь, что все это на самом деле означает, чем я сама. Письмо заняло два долгих вечера и целый день, и прости меня, пожалуйста, за кучу вычеркиваний и исправлений. И за дурной вкус. Только мне вовсе не жаль, что тебе скорее всего трудно будет догадаться, притворяюсь я, что всего этого по правде не было, или – притворяюсь, что было.

Я знаю – это вовсе не то, чего ты хочешь. Но ты сам на это напросился. Просто я не буду всего лишь персонажем в твоем сценарии. Ни в одном из твоих сценариев. Больше никогда.

Этот документик из другого мира прибыл утренней почтой в субботу. За ту неделю мы успели еще дважды поговорить по телефону. Шок был несколько меньше, чем ожидалось, поскольку к тому времени мне удалось вытянуть из нее, в промежутках между ее расспросами о Джейн, что письмо было «о том, как я вообразила, что изменяю тебе». Дурацкие просьбы сжечь письмо, не раскрывая, больше не повторялись. В субботу Дженни позвонила в обеденный перерыв из студии; у нас, в Англии, было девять часов вечера. Не стала ходить вокруг да около:

– Пришло?

– Да, Дженни.

– Ты меня ненавидишь?

– Только за то, что ты способна так великолепно себя унизить.

Молчание. Потом – вопрос, словно обвинение:

– Ты что, поверил?

– Тому, что так было, – нет.

– Чему же тогда?

– А ты сама хотела, чтобы так было? Тоном более спокойным:

– Почему же не поверил?

– Потому что тогда бы ты об этом не писала. И ты не ответила на мой вопрос.

– Кейт существует. Мы с ней очень подружились.

– Вот и чудесно.

Это ей не очень понравилось, но пришлось проглотить.

– Основа письма – вечер, который мы втроем провели вместе. Просто ощущение. Оно носилось в воздухе.

– Опасные связи 321?

– Что-то вроде того. Кейт в этом участвовала. Но утверждает, что с этим покончено.

– Понятно.

– Ты сердишься?

– Ты так и не ответила на мой вопрос.

– Потому что, если ты сам не знаешь ответа… – Но она прервала себя и сменила тактику. – Микроскопической частью моего «я». Которую я в себе презираю.

– И обязательно с ним?

– Так я же никого этого возраста здесь не знаю.

– А он все еще настаивает?

– Дает понять, что предложение остается в силе.

– И искушение велико.

– Велико искушение отплатить тебе. Не говоря уж об остальном, еще и за то, почему я решила все это написать. О чем ты, как я замечаю, вообще избегаешь говорить.

– Я считал, это поможет, Дженни.

– Вряд ли это положительно характеризует твое мнение обо мне как о человеке. Или об актрисе. И ради Бога, не вздумай снова рассказывать мне о Фальконетти.

Я как-то рассказал ей о жестокой шутке, которую Дрейер 322сыграл с актрисой во время съемок фильма «Страсти Жанны д'Арк»: он уговорил Фальконетти зайти в настоящую oubliette 323в каком-то замке, чтобы представить себе, каково это – сидеть в вечной тьме, запер ее там и не выпускал, пока она не пришла в такое истерическое состояние, что смогла сыграть измученную Жанну так, как никакой другой актрисе и не снилось. Я сказал тогда Дженни, что эта история – несомненный апокриф, но запомнилась она ей накрепко.

– Разумеется, мы тебя слишком опекали. Но первые кадры были убедительным доводом «за».

– Ну, разумеется, эта глупая тщеславная телка не пережила бы потрясения, если б узнала правду.

– Ну извини, Дженни.

Она помолчала, потом горечь и раздражение сменил жалобный тон:

– Ты даже не представляешь, как мне трудно. Я же не могу дать ему пощечину. И мне все-таки очень нравится Кейт, хоть я и знаю, что она… думаю, все-таки немного не в себе. Надлом какой-то. Они в душе такие наивные. Ну, ты же знаешь, какие они.

– Это она снова посадила тебя на наркотики?

– Я с того вечера ни разу не курила. Если это тебя все еще интересует.

– Меня интересует, понимаешь ли ты, что делаешь.

– А у меня выбора практически нет. Паршивый старый двурушник вроде тебя или пустое место с бронзовым загаром. Неоновые огни или резиновые мокроступы.

– Тебе, во всяком случае, придется согласиться, что последние два предмета несовместимы.

– А я большую часть времени трачу на то, чтобы придумать, как их совместить.

– И тратишь целое состояние на международные звонки.

– Которые мы оба вполне можем себе позволить.

– Я говорю не только о деньгах.

Она опять помолчала.

– Каждый раз, как мы разговариваем, ты кажешься все дальше и дальше. Я еще и поэтому то письмо написала. – И добавила: – О том, что могло бы со мной случиться.

– Именно потому, что ты можешь себе это представить, этого не случится.

– Оптимист.

Это было первым признаком возвращения к норме, и я воспользовался случаем, чтобы перейти к менее эмоциональным сюжетам.

– Как шли съемки сегодня утром?

– Нормально. Снимаем второй визит.

Это была сцена почти в самом начале фильма, где няня, которую играет Дженни, тайно принимает своего друга в отсутствие хозяев, уехавших на званый обед. Сцена, трудная для партнера, но без подводных камней для нее самой.

– Билл доволен?

– Кажется. Мы вырезали пару строк. Он, правда, спросил меня, не станешь ли ты возражать. Ко мне теперь относятся вроде как к твоему агенту.

Она сказала, какие строки и почему.

– Ладно. Но скажи ему, этот принцип никуда не годится.

– Слушаюсь, сэр.

– Ты поела?

– Ты уже забыл, что я не ем на работе.

– И этот принцип никуда не годится.

– Ладно, съем йогурт. Ради тебя. Ты уже упаковал свой лоуренсовский рюкзачок?

– Это все в Лондоне. Я возвращаюсь туда завтра. Она на миг замолчала.

– Мне бывает так одиноко, Дэн. Эйб и Милдред очень милые, делают все, что могут, но ведь это не то же самое. Мне кажется, я разучилась разговаривать с людьми. Со всеми, кроме тебя.

– А эта твоя подружка?

– Всего лишь паллиатив. И все равно. В основном это она разговаривает. – Помешкав, она сказала: – Это неправда, Дэн.

– Я знаю.

– Я теперь пишу последнюю часть. Ты уедешь до того, как письмо придет. Про Нью-Мексико.

– Ты необыкновенная девочка.

– Мне надо было с этого начать. И не писать больше ничего.

– Жаль, я не могу сейчас это прочитать.

Она подождала немного, потом сказала:

– Мне пора идти. – В трубке послышалось что-то вроде насмешливого фырканья. – Быть еще кем-то, кого ты когда-то себе вообразил.

– Это скоро кончится.

– Ты меня прощаешь?

– Разумеется.

– И будешь обо мне скучать?

– Каждую минуту.

– Обними меня.

И вот, как и прежде, последнее молчание, последнее поражение, фильм без визуального ряда… она положила трубку. Дэн сделал то же самое, но остался стоять рядом с телефоном, уставившись на каменные плиты пола у своих ног. Он действительно не поверил в то, что написанное ею – правда; но подозревал, что случилось что-то более значительное, чем она утверждала по телефону. Он, конечно, понимал, что одна из целей письма была заставить его вернуться: это было послание принцессы, зовущей своего странствующего – и заблудшего – рыцаря обратно, посланное, разумеется, до того, как стало известно, что у него появились другие обязательства. Он не узнает правды, пока не станет снова обладать ею; и та сторона его натуры, которую здесь он старался подавлять, сторона животная, которой трудно было смириться с долгим отлучением от обнаженного женского тела, хотя теперь не столько воздержание само по себе, сколько отсутствие того, что сопутствует акту – эротичность и нежность Другого тела рядом с твоим, его тепло в ночи, раздевания и одевания, домашность близости (хотя бы иллюзия, если не реальность того, что Дженни называла – или ее научили называть – духовным единением), – заставляло его тосковать… и, подчиняясь этой стороне своего существа, Дэн стоял у телефона, думая о том, как снова будет обладать ею, вспоминая, какой иногда бывала Дженни, ибо ее письмо, вопреки ее возможным намерениям, вовсе не оскорбило его эротического чувства. В такие моменты Дженни, в еще большей степени, чем Кейт, какой она ее изобразила в конце описанного ею приключения… в большей степени даже, чем обычно она сама, была нежной, ласковой, юной и вовсе не независимой.