Виталий Захаров - Раскаты

Пират вдруг насторожился. Оскалил зубы. Но тотчас же успокоился: идет по тропинке, оказывается, в прошлом известный на весь район пчеловод, ныне забытый пенсионер Григорий Миронов — напарник и вечный друг Григория Бруснева, отца столь печально кончившего Толи Бруснева. В деревне нашей Григория Ивановича еще уважают от мала до велика, а у мужиков он особенно популярен как хозяин замечательного, по-особому душистого табака-самосада, которым всегда щедро угощает любого желающего закурить. Если не ошибаюсь, Григорий Иванович дотопывает восьмой десяток, но мне кажется, что легко протопает он и еще один.

Дед подходит к нам, здоровается со мной за руку, с Пиратом за лапу — я прав: экая сильная жилистая рука! — и садится рядом, на туго спеленутую пружинистую вязку хвороста, которую мы обнаружили под елью. Я, как и любой сельчанин при встрече с Григорием Ивановичем, сразу прошу у него закурить и жалуюсь на Дубняки. Он отсыпает добрую горсть самосада и спрашивает:

— А ране ты много набивал ее, дичи-то?

— Не-е! — смеюсь я над своей жалобой и хитрым его вопросом.

— А исходил сколь?

— Тысяч сто километров наберется, пожалуй. Со школьных лет…

— То-то. И ту дичь, чай, Дарья ощипывала. Таки нынче охотнички, дак… — усмехается дед. И тут же тускнеет лицо, вяло говорит: — Да и не всегда так получатся; как мы хотим. И ошибиться можно иной раз… Только б к лучшему все пришло, а остальное так — ерунда.

Это, конечно, желание исповеди. Только бы не спугнуть! Лучший здесь метод — заинтересованное молчание. Пусть помнется, прикуривая самокрутку, пусть смотрит куда-то в лес рассеянно…

— И я ошибся вот. На старости-то лет. Ох, как ошибся. Век прожил целый, а ума не набрался. Дурак старый дак… Как ты думашь — что за человек, по-твому, Сергей Симков?

— Это тот, что живет у Нюрки Зубрилкиной? Наш новый зоотехник?

— Ну да. Кто же у нас еще Симковы-то. Фамилия-то не синявинска, гартовский он.

— Что я о нем могу знать, Григорий Иваныч? Я и своих-то молодых уже плохо знаю, а приезжих — и вовсе.

— Нет, не говори. Иной раз жизнь проживешь рядышком, а не знашь, что за человек сосед твой. Уж больно мы слепы иногда друг к дружке дак… Смотреть, слушать да думать мало мы стали нонче, даже мы, старики. Все больше языком наспех молотим. Раз-раз — и отрубили, порешили, совсем и не разобрамшись, что к чему. Так и я сотворил… На сенокосе нонче нам паи с Зубрилкиными рядом достались. Разделили, скосили — все по-хорошему, по-людски. И обедать не раз сходились вместе, и уходили вечерком с Суходола вместе. А как собирать начали сенцо — тут и случись беда. Ну, какая беда, не беда, а вина… Старушка-то моя, черт ее задери, то ли не заметила отметины на кустах, то ль, старая карга, пожадничала: взяла да согребла с ихнего пая сенца. Почти на цельную меряльную палку. А Сергей-то Симков, он Аннушке Зубрилкиной все помогал, постоялец как ни на то, не любит тары-бары разводить — подошел к нашей копешке, два навильника — и как корова ее слизнула. Старуха моя в крик, Я тут поблизи был, за кустами, прибежал и тоже на него аки зверь. Сильно я на него обижен был: узрел дак, где его не было, неуважение к старости. Но и бессилен был перед ним, вон какой он бугай, одна мускула его с меня толщиной станется. Только словами и мог ответить на обиду, а на это мы все мастаки, когда злые. Распалился совсем и взял грех на душу…

Дед долго прикуривает потухшую цигарку. Не присмотрелся я сразу, но сильно, однако, сдал он за последний год! Исчезла его всегдашняя нестариковская бодрость, движения все стали вялы и плавны, нет, скорее даже неуверенны, а быстр был и точен — выработалось, видимо, на пасеке. Да и внешне он изменился довольно: худые, плоские плечи заметно обвисли, веки опухли и покрылись мутноватой синью.

— Великий грех взял на душу — плюнул в него. А нет греха больше, кроме убивства разве, чем плевать невиновному в лицо… Вытерся Сергей молча, глянул на меня выкаченными глазами, повернулся потом и ушел. Ходил, поди, вытирался там и не знай чего уж думал про нас, дураков дак. А через полчасика снова явился. Мы со старухой маненько уж отошли к тому, ушли в тень и сели обедать. В тот день с нами еще внучка была — Галинка, младшего нашего, Ванятки. Шестой ей годик всего, а разумница такая, что диву даешься. Ну, потоптался Сергей около нас, видит, мы молчим, чего делать, как быть — не знат, вот и повернулся опять уходить. Да вдруг как кинется к нам, ажно за косу схватился я. Кто знат, что в голове у него… Иной ить молчит-молчит да выкинет такое, что долго потом будешь по ляжкам себе хлопать. Особо молчуны эти, их я всегда побаиваюсь. Вот, значит, грохнулся Сергей оземь совсем рядом с внучкой, гляжу — гадюка в его руках вьется. Зрелая эдака, жирная… Встал Сергей, а по пальцам так и стекает змеиная кровь. Напрочь оторвал он ей голову своими ручищами-то. И говорит спокойненько, словно и не случилось ничего: «Укусила-таки, сволочь…» Все сделали потом, что надо при змеином укусе: и кровь из ранки высосали будто, и перетянули руку, ан нет, посинела она вскорости вся…

Старик долго и зло сморкается, дрожащими руками мнет и крутит посиневший нос, будто оторвать его хочет и выбросить за ненадобностью. Слезы катятся по глубоким, с ямочками, морщинам на дряблом лице и падают на новую сатиновую красную рубаху — мутные, как последние осенние росы. Да-а, сильно задела старика своя ошибка, сильно.

Тяжело встав, дед Гриша тщательно вытирает глаза рукавом, вымученно улыбается:

— Вот кажний день почти хожу теперь к нему в больницу. Еду ношу, то да сё… Провинился дак.

— А я ведь знаю все это, дед, — широко улыбаюсь я. Не столько от веселости его истории, сколько для него самого: хочется как-то подбодрить старика.

— Знашь? А-а, да, ить Дарька!.. Как она, сильно меня корила? — сразу оживляется и настораживается Григорий Иванович. Ох, и боятся же моей бабки в Синявине!

— Может, и укоряла раньше. А сейчас, по-моему, нет. Смеялась, когда рассказывала.

— Ну, спасибо на добром слове, спасибо. Ну и прощевайте. Удачи вам.

И уходит Григорий Иванович по тропинке, шагает не по-стариковски бодро и собранно. Но тут же, припомнив что-то недосказанное, останавливается и поворачивается к нам:

— Сено-то он тогда вобрат нам перекидал, да я вернул Аннушке. Как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Сдружились вот с им. Умнем на старости лет, дураки дак… — С последними словами он расплывается за пеленой усилившегося дождя и скрывается за деревьями.

Лес шумит гулкими и долгими раскатами.

Под такой шум обычно находят долгие хорошие думы. Они — как светлые ответы на грустные вопросы.

Ловлю себя на глубоком вздохе. Это у меня давнишнее, наболевшее — один из тех грустных вопросов. Давно, садняще тревожит меня судьба моего Синявина. После целой серии укрупнений и разукрупнений, протрясших хозяйства Засурья, объединили все их в один совхоз, многие деревушки и даже деревни покрупнее объявили «неперспективными» и стали вывозить жителей в центральную усадьбу — Кудейху. Нет уже поселка Краснобор, под корень выкорчевали уютную деревушку Яблоновку, на очереди Старокаменное, Красноглуховское и… Синявино. Оно уже заметно прохудилось в уличных порядках, затишела жизнь его, как дневная, так и вечерняя, умерла в нем вечерняя гармонь, не слыхать бойкой частушечьей перебранки, лишь собака чья брехнет иногда в позакатные сумерки и тут же умолкнет сконфуженно. У меня, как и у других неверных синявинцев, которых раскидала по свету железобетонная эпоха, но которые тоже каждое лето прибегают к родительским весям, — у всех у нас нет права, да и сил, вмешиваться в этот железный процесс, но душой-то болеть никому не заказано… Впрочем, Синявино еще держится и, может статься, продержится до тех дней, когда вдруг откроется и его «перспективность» — неисповедимы пути господни в умах плановиков и прочих решателей судеб. Тем более что появилось в Синявине новое, более преданное ему поколение, появились в Засурье новые люди, наверное способные отстоять многое. Тот же лесничий Алексей Морозов. Или этот же Сергей Симков, который, видимо, ох, совсем не так прост, каким нарисовал его мне дед Григорий Иванович в истории о навильнике сена — чувствуется в парне крутая замесь воспитателя. Или вот встретил я вчера Петра Демьянова, управляющего отделением совхоза. Лет пять-семь назад вернулся он в Засурье, молодой специалист-агроном, по направлению. Он сменил бессменного более двадцати лет председателя нашего колхоза Степана Макаровича Макарова на его посту, неплохо вел хозяйство и, говорят, очень возражал против образования совхоза (но ему ли одолеть, когда раскрутится такая машина!), а когда совхоз все же состоялся, он принял отделение и по-прежнему во всем ведет себя самостоятельно. Вот рассказал он мне интересный случай. Зародилась, говорит, у нашего совхозного начальства идея: перевезти в центральную усадьбу Кудейху из Синявина обелиск павшим в Великой Отечественной войне. Еще бы! — лучший в Засурье обелиск, с именами сразу двух Героев Советского Союза — Железина Сергея Ивановича и Шлямина Петра Петровича, — обязательно должен, по их мнению, украшать центральную усадьбу. «Что ж, — ответил им Петр Демьянов, — перевозите. Если, конечно, найдутся среди вас смельчаки, которые не побоятся, что синявинцы переломают им руки-ноги. Они это сделают, а я помогать буду». Молодец, управляющий, молодец… Им там, совхозному начальству, Герои нужны, а на имена Спиридона Самсонова, Валентина Уськина, Алексея Морозова, Николая Бруснева и еще десятков павших синявинцев — наплевать. Как и на родственников их, соседей, односельчан, для которых павшие эти — живые.