Виталий Захаров - Раскаты

— К Воинову, конечно. По этой магистрали никуда больше не попасть при всем желании, — невозмутимо отвечает седок.

Лес сгущается. Словно не мы въезжаем в него, а он медленно окружает, обступает нас, хотя в окружении этом нет чувства опасности (особенно когда ты с ружьем и собакой).

Здесь уже полностью царит ночь.

И безветрие. И тишина. Вообще-то «тишина» — в лесу понятие относительное. Ее нет. Никогда, ни на одну минуту. Лес не умолкает полностью даже при малейшем безветрии. А «тишина» — это равномерный, бесконечный шум вершин — обманывает слух, постепенно приручая его и убаюкивая.

Воиновский кордон стоит на опушке молодого густого леса. Когда-то в мое детство это был совсем еще молодняк, довольно частый и тогда, а теперь он стоит такой плотной стеной, что кажется — птица в него не влетит. Или настолько уж обманывает темь? Чуть поодаль за молодняком грузно вставал темный вал зрелого леса, а теперь рослые деревья подходят к полянке лишь с двух сторон, да и то неширокой колонной. Сзади везде чувствуется пустошь вырубки.

— Зачем же этот рядок оставили? Как на посмешище.

— Азы лесоведения. Защитные полосы вокруг новых участков насаждений. Через двадцать — тридцать лет здесь встанет новый лес. И пропахали насквозь, и засадили. Тр-р-р… Вот мы и дома.

В освещенном квадрате окна появляется лохматая тень и исчезает. Минута — и лесник Воинов открывает нам тесовые широкие ворота. Вот уж перед кем бессильны годы! Все то же вырубленное углами лицо, та же неторопливая и словно продавливающая землю походка. Только густая шевелюра, разветренная от макушки на отдельные пряди, заметно побелела — прямо искрится в снопе света, выпавшем из сенных дверей.

— Здравствуй, Иван Иваныч. Не ждал? А я вот и не один прикатил. Ну, как дела? Что нового тут у тебя? — громко спрашивает мой возчик.

— Вечер добрый, Лексей Лексеич. Здравствуйте. (Кивок в мою сторону — не узнал!) Ждал не ждал, а мой дом — твой дом. И ради присказки, и в самом прямом смысле… — В голосе Воинова, распрягающем лошадь, теплая отеческая ворчливость. — Кордоны ведь все твои как есть. А дела — все так же. Берложьим порядком. У тебя вот как?

— Отдал я сорок седьмой и сорок восьмой совхозу. Что поделаешь. Пора. Перезревать начинает там. Пусть рубят, им строить надо. Сажать будем, оба квартала лиственницей засадим, вот! А три квартала вдоль Кири отстоял я, как ни нажимали. Ты прав: если вырубим их, обмелеет Киря, и лет через десять — двадцать хоть закрывай все три лесничества, в Сахару превратим Засурье… А они там притащили даже кандидатов наук и ну распинаются! Им там, по картам, видишь ли, виднее, чем нам на месте. Уложил я их на лопатки вместе со всеми кандидатами… Ну, вы заходите пока, а я схожу прогуляюсь часок. Ты прости, дядя Ваня… Я не задержусь, темно уже сегодня.

— Иди, Лексей, сходи. А я тут мигом с ужином обернусь… Кое-что и погреться найдется, такую новость и обмыть не грех, и не обмыть — грех! — Лесник почему-то чересчур уж суетливо топчется вокруг лошади. И только потом, когда мой вожатый не спеша уходит за край полянки, внимательно смотрит ему вслед в еще незакрытые ворота.

— Дядя Ваня, это Алексей Морозов? Сын Варвары Морозовой? А куда он пошел?

Воинов резко поворачивается ко мне. Есть что-то неприятное, тревожащее, когда тебя рассматривают пристально, в упор, и я не выдерживаю:

— Неужто не узнаете, дядя Ваня?!

— Дмитрий?.. Митя Зараев? Эка черт, я слепой, а? Ну, здоров, здоров! — спохватывается дядя Ваня. — Да что мы стоим? Заходи, заходи в избу. Ну, придется старухе вытащить все-о! А это Алексей, да. Да-да, Варвары Морозовой. Наш лесничий… Ну, пошли в избу, пошли!

Сени просторные, чистые, ярко освещенные лампой, ввернутой над дверью. «Прихожая была, помнишь? Да уехал Генка — не нужна стала. Много ли места нам со старухой надо?..» Нещедро, по крайней мере не ослепительно, освещенная комната с обилием пестрых занавесок. Занавески перед кроватью, у запечья, на входе в кухоньку, двойные — тюль и ситец — на окнах. Любительница занавесок тетя Оня! Стол, шкаф у кухонной перегородки, две рамки с фотографиями, два портрета над окнами — Ленин и красивая женщина с толстой косой с плеча на грудь, яркий бумажный плакат: «Лес — наше богатство, берегите его!» Приемник «Урал» на верхней полке книжной, нет, больше газетной этажерки, телефон на подоконнике… «Эй, старуха-лесничиха! Ты поглянь, поглянь, кого я поймал на ночь глядя?!» Тетя Оня — все такая же: полная и плавная — из кухоньки. Снова пристальное тревожащее рассматривание. «Что, не узнаешь? Хо-хо! Да где уж! Ишь, какой разряженный, как цыган на охоте! Так это же Митька, Зараев! Берегись — он и без Генки все куриные гнезда очистит. — Вспомнил ведь что, черт! — Так что все на стол мечи, что есть в печи! Сейчас и Алексей подойдет». И над аханьем тети Они, над вопросами и хлопотами дяди Вани у стола, над чувством неловкости за свою персону, доставившую лишние заботы людям, — что-то щемящее душу, уже неотвязное до тех пор, пока не узнаешь его суть. И мельком, мельком в голове — фонтанами — воспоминания, отрезки из давным-давнишнего, но такие, оказывается, памятные: потому так легко вспыхнули они снова.

Лесничиха Варвара Морозова… И Синявино… На моей детской памяти это были враги. Непримиримые. И казалось, навсегда. Ее именем у нас, как некоторые в городе милицией, пугали детей. «Вот придет Морозиха — заберет тебя в лес». Или даже: «Вот скричу Морозиху — она тебя в лес унесет, к медведям…» Когда же она застрелила сельского силача Бардина, а потом и ее нашли с простреленной грудью (отомстили-таки бардинские дружки), в Синявине и детей перестали пугать ее именем, лишь шушукались по углам… В нашей семье, правда, все это не было выражено, потому что бабка наша, Зараиха, при подобных разговорах о Морозихе лишь качала головой и кривилась брезгливо, а иногда и отрезала: «Да полно вам, бабы, чепуху-то нести! Вам бы на ее место! Она как святая несет свой крест…»

Теперь Алексей Морозов, который после смерти матери, затем сразу и бабушки попал в детдом, оказывается, снова здесь. И кем? Лесничим!.. А ведь лесничий — это в наших краях непререкаемый начальник не только десятников, лесников и объездчиков, но и вообще, считай, полновластный хозяин всего лесного края, который может оштрафовать на всю катушку не только там отдельного порубщика, но и целые колхозы и совхозы. Чуваши, по старинке, называют его даже «улбут», что означает не более не менее как «барин», «господин». Правда, глядя на моего возчика, трудно представить его барином или господином, но тут я, чую, крупно ошибся: почтительность в голосе дяди Вани наверняка была не только оттого, что Алексей — сын Варвары Морозовой, он лесничий, видать, по делу…