Виталий Захаров - Раскаты

Угольный обманывает мои нежадные охотничьи ожидания — какая там нынче дичь, если беднеем самими-то лесами! — но я не унываю: уж одно-то приятное ждет меня сегодня во всяком случае! Попасть в Угольный лес и не зайти на кордон к леснику Воинову — выше моих сил.

Нигде не встречают людей так радушно, как на далеком лесном кордоне, где не избалованы частыми гостями. Но для меня тут дело не только в этом, далеко не только.

Боже мой! Сколько нами, любопытной ребятней, исхожено тропок и тропинок, проложено затейливых лыжней в околокордонных лесах!.. Уже само слово «кордон» обладает для детского слуха магической силой. В нем всегда нечто таинственное, зовущее и, может быть, чуточку даже пугающее. К тому же нет, наверно, детства, которое не мечтало бы о море. И мы, оседлав приглянувшиеся сучья дуба, клена или вяза, часами качались на них, почмокивая корешками желудей, как матросы трубками, и слушая не-смолкающий гул леса, так похожий — казалось нам — на голос моря, представляли себя плывущими за сине моря. Запас морских терминов у нас был скуден — только то, что слышали в редких кинофильмах о море, — и мне запомнилось лишь протяжное, на весь лес:

— Эй, там, на мо-остике-е!..

Лазили мы по лесам обычно втроем: я, Федька Савельев и Генка Воинов, который хотя и был заметно моложе нас, но с пеленок привык к лесу и чувствовал себя в нем как дома (теперь Геннадий Воинов — объездчик соседнего лесничества: есть у нас в Засурье такие семьи, которые из поколения в поколение идут «от леса», как в степных районах «от земли»). С тех послевоенных пор я влюблен в его отца, лесника «дядю Ваню Воинова», который часто водил нас с собой в обход и рассказывал о лесе такое, что было нам интереснее любой сказки… Почти сорок лет — сорок лет! — лесуют здесь Воиновы безвылазно, и, конечно же, кордон этот больше, чем все другие в округе, имеет право гордо называться «Воиновский». В других кордонах хозяева менялись почаще, менялись поэтому и их названия, кроме разве еще одного, имя к которому пристало без громких слов на века — «Морозовский». Но он там, ближе к деревне, за Крутенькой горкой. До войны в нем хозяевали муж и жена Морозовы, Тимофей и Таисья, сгоревшие в своем кордоне при весьма загадочных обстоятельствах, потом в новом подворье зажил их сын Алексей, а в войну тамошними лесами ведала его жена — Варвара Морозова, при воспоминании о которой у меня даже сейчас пробегают по спине холодные мурашки…

Улыбаюсь этим невольным мурашкам — до чего же свежи бывают всю жизнь некоторые детские впечатления! Ишь ты, по всей спине рассыпались… И говорю Пирату, вопросительно застывшему у развилки тропы: «Туда, брат, туда — на кордон». И мы сворачиваем с петлявой мартовской тропы на прямую просечную.

Вдоль просеки лес — до немыслимого смешанный-пересмешанный. Рядом с размашистой елью — голоногий клен, за свечкой-сосной в безнадежном споре с нею стрельнула в небо белотелая береза, рябина прижалась к мускулистой груди дуба и, шепчет, шепчет ему что-то заветное… Тут же млеют аккуратные, почти по-городскому ухоженно-декоративные, густые кусты липы. Чуть небольшая сырая ложбинка — стынет стального цвета листьями кучерявая ольха, сережится глазастыми ягодками бересклет, шлепает детскими ладошками осинка… На одной квартальной опушке насчитаешь десятки разных деревьев и кустарников.

Это — Засурье…

Буйно-зеленая труба просеки неожиданно обрывается — здесь в лес глубоко вклинилось бывшее яблоновское поле (бывшее в том смысле, что Яблоновки как деревни теперь не стало — вынесена она, как неперспективная, целиком в Кудейху).

Просека обрывается, но не обрывается тропинка — она смело, через поле напрямик, спешит вперед, к проселочной дорожке, ведущей вдоль Казачьего оврага на Воиновский кордон.

Темнеет прямо на глазах, становится прохладнее. Мощно, гулко звучат шаги в сгустившемся к вечеру воздухе, словно на ходу прорываешь пленку первого непрочного льда.

Лес приближается сплошным черным валом, но постепенно расступается: черными остаются лишь стволы да кроны деревьев, а в прогалы между ними смотрит прояснившееся к вечеру изумрудное небо.

Сзади доносится стук колес и быстрый топот. И вот уже рядом со мной морда рыжей упитанной лошади. Переходя на шаг, лошадь притворно блаженно пофыркивает, перед глазами моими предстает странное, довольно нелепое сооружение, в которое она впряжена: телега не телега, тарантас не тарантас, а что-то среднее между ними, напоминающее средневековую пролетку. На облучке ее, на кучке свежего сена, тоже некто странный: мальчишка не мальчишка, мужик не мужик, а кто-то весьма высокий, но неимоверно худющий, одетый в кубанку, кожаную куртку, которая туго перетянута желтым широким ремнем и портупеей в явное подражание командиру-кавалеристу незабвенных времен войны гражданской.

— Садись! — щурит на меня прорези долгих глаз обладатель сей странной фигуры. Я всматриваюсь в него повнимательнее, насколько это можно в плотном сумраке. Батюшки, да это же совсем еще пацан! Острое — может быть, от тонкого острого носа и тонких губ — лицо, гладкие костяшки скул и худая-худенькая шейка малолетки.

Только вот глаза… Глаза старят. И голос. Он по-взрослому густ и крепок.

Едем. Пират аккуратно пристраивается на метр от заднего колеса пролетки и мерно бежит сзади. Лошадь, чутко слушаясь вожжей, опять переходит на рысь. И тут оказывается, что чудная каталка эта сооружена не только оригинально, но и весьма даже удобно: на корнях, которых изобильно на любой лесной дорожке, и кочках не трясет, а мягонько покачивает.

Едем уже довольно долго, а высокая строгая спина в кожанке все так же равнодушно высится передо мной.

— Чего не спросите, куда нам надо? — не выдерживаю я наконец. Неужели ему, в самом-то деле, не интересно, куда в глубину леса топает глядя на ночь незнакомый человек? Давно знаю, что лесоработники, к которым почему-то сразу отнес и этого нашего вожатого, народ очень малословный, но все же привыкнуть к такому затяжному молчанию не могу никак.