Виталий Захаров - Раскаты

Но куда Алексей пошел сейчас, в ночь?

— Дядя Ваня… расскажите мне о Варваре Морозовой, а? И об Алексее. Чего-то я, видно, еще не знаю о них.

Ночная матовая медь оконного стекла всегда привораживает глаза. Особенно когда трудно говорить. Задержала она и взгляд дяди Вани.

— Да знаешь ты, чего тут рассказывать. Только разве об Алексее не все слышал… — Дядя Ваня вынимает из кармана кисет, молча закуривает, а я сижу и жду, понимая, что он просто собирается с мыслями. — Все просто было. В жизни ведь так-то, все просто. Лишь по неведению может случиться такое: Морозиха — Синявино. Подумать только!.. И вот теперь Алексей отдал совхозу два лучших моих квартала. А мог бы не отдавать, сто причин мог найти. От него одного зависело… Трудно мне говорить о нем, все виновачусь перед ним. Когда на войну уходил, Оню-то с Генкой я к матери в Речное отвез, Алешку у бабушки его оставил, надо было забрать. Да кто знал, что недолго переживет Марья Железина свою дочь… Да и раньше, все чудится сейчас, мог бы я встрять меж Варварой и Бардиным. Не знал я, как там горячо было у них…

Лесник поднимает голову и смотрит уже не в окно, а на портрет женщины над ним. Это и есть Варвара Морозова. Высокий лоб, прямой правильный нос и четкие, тронутые неясной улыбкой губы. И глаза, глаза! Большие, заманные, с яркими звездочками точно в центре зрачков. И волосы.

Густые, волнами коронующие лицо и вытекающие из-за левого уха на сероватое платье толстенной косой, не сказал бы, что слишком уж она красавица, чтоб не оторвать глаз, а знаешь: взглянет если такая на тебя — и пойдешь за ней, побежишь, поползешь, слепой и немой ко всему остальному на свете.

— Варвара… Варвара Морозова…

И над всем этим долгожданным вечером — с чарками медовой настойки, с обильной и вкусной едой, — над душистыми клубами самосада в синь распахнутого окна, полного гула леса, над вздохами тети Они и хмурой улыбкой подошедшего через час лесничего передо мной снова и по-новому встала наша красивая и страшная лесная легенда.

Первую часть ее знал немножко давно. Начинается легенда с того, как стала хозяйкой наших лесов молодая женщина, проводившая своего мужа-лесника на фронт. Сурово карала она порубщиков, никто не мог спрятаться в лесу от ее чуткого слуха и острых глаз. И никто не мог встать поперек ее воли, никто, кроме синявинского силача Федора Бардина и его дружков, которые, пользуясь нуждой военного времени, занялись рубкой и продажей леса. Разные уловки придумывали они в своем подлом деле, но все же предстала однажды перед ними Варвара Морозова с ружьем в руках. Не много надо хитрости и смелости, чтобы четверым мужикам отвлечь внимание одной женщины, отнять у нее ружье и привязать ее к дереву. Но много надо и того, и другого, чтобы суметь вырваться из их рук и снова схватить ружье… Не лес повезли в тот вечер бардинские дружки на подводе своей, а труп главаря своего, и не очередная пьяная похвальба удачливостью ждала их в деревне, а суд и большие штрафы. И надолго притихли тогда злостные порубщики… Знала, ох знала Варвара Морозова, что грозятся отомстить бардинские дружки, знала и о том, что появился в ее владениях дезертир Колян Васягин, но по-прежнему ходила по лесу словно по отцовскому двору…

Теперь я знаю, что не все и не совсем было так, да и не может быть совершенно точной народная молва, но разве в этом дело, боже мой!

А вторая часть этой истории, которой, может быть, и не суждено стать легендой, она о сыне Варвары Морозовой.

О том, как скитался он из дома в дом, как совсем исчез из наших краев и как вернулся, кем и каким. Стороннему, возможно, не ахти чем покажется то, что он без колебаний отдал лучший лес засурскому совхозу, но какой мерой измерить его душевную неприязнь к жителям Синявина и других ближних деревень, которые косвенно все же виновны в его непростых таких жизненных мытарствах?

А сейчас он, оказывается, ходил туда, на опушку над Варвариной падью, где стоит скромный памятничек с красной звездой и стальными дубовыми листьями на вершине. К матери.

Засиделись мы за разговорами допоздна. От медовухи в голове у меня началось сладкое кружение. И наверно, от этого даже после того, как мы с Алексеем силком убежали от протестующих хозяев на сеновал, — правда, все равно нагруженные одеялами и подушками, — даже после того, как мой новый друг, грозный властитель наших лесов с мальчишеским лицом, начал вкусно пошлепывать во сне губами, я долго лежал с открытыми глазами, и движение чувств не утихало во мне. И показалось впервые, будто я физически ощутил в себе переплетение чувств и мыслей — это было похоже, наверно, на сложный сгусток цвета и света при восходе солнца: все трепещет и переливается друг в друга, все шире разрастается дневной свет по небосводу, и в широте этой играют, беснуются, выплясывают торжество жизни немыслимого сочетания чудо-цвета. С переполненной душой (свет) перебирал я еще не до конца осознанные мысли (цвет) о непостижимом характере людей, которые добровольно заточают себя на долгое одиночество среди лесов и к которым, по всему, именно за это всегда и все испытывают особое почтение, о своих земляках-засурчанах, которые так умеют прощать и не прощать, которые дают красивые имена деревням и оврагам, озерам и лесам.

И вдруг сквозь эту сладкую мешанину — словно решающий рассветный сноп света прорезает дымчатое многоцветье зари — проходит четкая мысль: почему яркие сплетения жизни и примеры героев настоящей жизни я ищу в своей работе где-то в стороне, когда они вот они, рядом? Бери их скорее, счастливый!

На другой день мы с Пиратом прошли на Дубняки — лес, протянувшийся от синявинских полей до самой Суры, — и опять никого желающего под дуло ружья не встретили. Ну и слава богу! Когда мелькнет перед глазами что-либо, подлежащее промыслу, я не выдерживаю — изрыгаю-таки дым и грохот, но брать потом в руку и тащить домой окровавленную тушку — куда хуже горькой редьки на душе… Поэтому мы с Пиратом не очень-то зауныли, а развернулись потихоньку в сторону села.

Погода с утра резко переломилась, и день сложился пасмурный. Как-то ниоткуда засеял мелкий и неуютно-холодный дождик. Порывистый ветер мял и ворочал серые облака, и они то ползли прямо по земле зернистым туманом, то поднимались к вершинам деревьев и выше — тогда дождь шел сильнее. Лес шумел гулкими долгими раскатами, словно большие морские волны упрямо взбирались на пологий каменистый берег. Под такой шум обычно находят долгие и подчас невеселые мысли. Они не отпустили меня и тогда, когда мы, окончательно промокнув, не выдержали и залезли, словно в шалаш, под огромную ель, лапы которой нависли аж над тропинкой, петляющей через лес в сторону Мартовки. Молча посматривали с Пиратом друг на друга и отводили глаза: э-эх, мол, горе-мы-охотнички, сидеть бы лучше нам дома на печи… Я все пытался увязать, прицепить ко всей большой жизни бабкины слова «стали мяхше», хотя бабка и твердо разграничила сельскую и городскую молодежь. Раскидывал так и этак: все-то, мол, Синявино твое в сто с хвостиком дворов — это лишь небольшой крупнопанельный дом, в котором тоже, наверно, годами не случается кровеносных скандалов, а вот девятиэтажный дом, кольцующий наш микрорайон, вмещает шесть сотен семей, и, разумеется, в нем в десять раз больше судеб, столкновений, возможностей жестокости. Но наивная эта количественная раскладка не переходила в качество: давили на сердце некстати вспомнившиеся случаи городских несчастных случаев, хулиганства и даже убийств. Неужели город от этого неизлечим? Странное все же явление: носитель прогресса (а это так и есть, как ни относись к тому самому прогрессу), а больше содержит в себе и самого ненужного для человека… Нет-нет, не так уж все страшно, как начинает казаться в иные тягостные минуты! Воспитание детей, заметно повернувшееся в последние годы ближе к природе, великий разлив туризма, захватывающий и малолетних граждан, и, наконец, недавний общегосударственный поворот лицом к деревне, который вместе с улучшением материальным обязательно скажется и душевным здоровьем как сельчан, так и горожан, — все это скоро должно дать и добрые всходы в душевном переустройстве многих людей… Эк куда хватил! Ай да я, мечтатель-самоучка! Ловко все притянул к одному… Но право же, право, свято верую я в то, что любой человек, хотя бы раз насытивший сердце природой, растворившийся в ней полностью хотя бы раз (я говорю о полном, настоящем, что доступно далеко еще не каждому), заметно исцелен от древнейших инстинктов людоедства. «Теория» эта не нова, я не претендую на первооткрывательство, но она из тех, которые просто-напросто смешны для современных деловых людей. По крайней мере, многих. Поэтому — хотя социолог из меня, конечно, не ахти — я провел одно обследование, которое дало весьма любопытные результаты. Пользуясь знакомством и дав знакомцу слово, что конкретные цифровые данные умрут во мне могильно, я получил возможность просмотреть данные о правонарушениях в республике. По сельской местности интересовало меня прежде всего. Республику свою я, не бахвалясь, знаю прилично: вдоль и поперек облетел, исколесил, исходил ее еще в годы работы в газете, и получил вот какую сравнительную штуку: в пяти-шести районах, далеко не самых передовых (особая материальная обеспеченность, значит, исключается: хлеб духовный ох как мало, оказывается, зависит от хлеба насущного), но наиболее богатых лесами, лугами и озерами, правонарушаемость явно ниже, чем в других, полестепных районах… Не пытаясь никого обидеть — правда и только правда прежде всего — выскажу теперь свою вынесенную давным-давно по многим наблюдениям непритязательную одну заметку: в лесных деревнях люди заметно мягче, теплее, отзывчивее душой, чем в «степных»… Для убедительности дорасскажу о своих странных социологических, что ли, исследованиях. В Чувашии четыре райцентра, имеющих статус города. Один из них стоит прямо на Волге, два — на Суре в окружении лесов и еще один — среди голых полей. И правонарушений в последнем несравненно больше, чем в первых трех. Вот так…