Виталий Захаров - Раскаты

Но даже эта страшная мысль не может заставить его бросить удочки. Где-то в глубине души он понимает, что отличие между его ловлей и тех, двоих, все-таки есть. Митя верит, что оно есть, только понять это очень трудно, да он все равно поймет, не сегодня так завтра. А те двое совсем ничего не хотят понять, им все равно — только бы рыба была. Потому и ушли сразу, когда стало ясно, что им не удастся сделать по-своему. А Митя остался. Здесь он и без удочек может просидеть сколько угодно. Сидеть и слушать, как тихо шуршит Киря о песок, смотреть, как плавают но золотистому дну серебряные рыбки… И это ему никогда не надоест, он и без удочек будет каждый день приходить на Кирю. Это уж точно.

…Все это помнится, видится так четко, словно и не прошло с тех счастливейших пор двух десятков лет, тоже не бедных событиями. Особенно видится остро, когда встречаешься с ошарашивающей, как у дяди Вани Горшкова, людской демагогией. (Ах, какое слабое сравнение! Разве лишь с такого рода демагогией приходилось потом встречаться?!) И сразу же вслед за этой картиной вспоминается другое: всего через несколько дней после того случая на речке пришел к Митьке его дружок — Генка-Рыжик и опасливым шепотком рассказал, что был на Кире и видел, как дядя Ваня Горшков с одним чужим дяденькой устроил на Светлом омуте взрыв и рыбы побили — страх сколько! Как щепка поплыла она по реке…

«И ты ничего им не сказал? — спросил Митя. — И дяде Семену не сказал?»

«Нет, — ответил Рыжик. — Не хватало — побьют еще…»

Тогда Митя, взрослый человек, развернулся и врезал дружку «по соплям».

«Травка не похожа на другую, дерево — на дерево…» Это, может быть, и верно: одним воздухом дышали мы с Генкой-Рыжиком с рождения, по одним бегали лугам и лесам… Но что случилось со мной теперь? Почему, когда, как превратился я в Рыжика — стал нерешительным, уступчивым в вопросах куда более серьезных и важных? Ну, может быть, стал не совсем Рыжиком, но что-то потерял я от того «взрослого» Митьки — стал уходить от решительных и смелых шагов. Нет, так нельзя, нельзя, чаще вспоминай ты этот такой маленький в твоей жизни эпизод. Чаще вспоминай — значит, чаще надо приезжать сюда, чаще, чаще…

Если в вас есть то самое, что называют охотничьей «страстью», «стрункой», «жилкой», где как, то вы сами, по четкому толчку души, подниметесь ровно — секунда в секунду! — в срок, который наметили себе вечером. Наивно рассудив, что встану раньше всех в деревне и уйду в лес по первозданной тишине, я наметил себе половину четвертого. Проснулся я вовремя, но в том, что буду на ногах раньше всех, конечно же ошибся. Осторожно — не шумнуть бы! — одевшись, я только прошел на кухоньку и ополоснул лицо, как услышал с печки ворчливый голос:

— Ты перекуси-ка на дорожку-то. Картошку я там подварила. Да с собой-то возьми — до вечера, чай, не вернешься. В газете там, на столе.

Ну разумеется! Ну разумеется, бабка, хотя и ничего не сказала вечером, видела, что я старательно начищаю свое залежавшееся ружье, набиваю патроны, что я даже Пирата — очень полюбившуюся (чувствую — взаимно) собаку нашего егеря Семена Серпилина — выпросил на день и привел во двор. Но вообще-то это ничего не значит: бабка моя и без того встает сумасшедше рано, просто не знаю я — обыкновенный она человек или железный. Давно шагает она по седьмому десятку, а по-прежнему через день возит почту из Мартовки, разносит всему Синявину письма, газеты и журналы, содержит корову, трех-четырех овец, откармливает на зиму здоровенного борова, гоняет с грядок кур, счета которым и сама никогда не помнит. Неизвестно, когда она ухитряется отдыхать: весь день на ногах, ложится поздно, а утром еще до зорьки у нее протоплена печь и готов завтрак.

Пират, почуявший запах ружья, сразу настраивается на охоту: уши — стрункой, смотрит на меня вопросительно — куда пойдем, в какую сторону?

— На Угольный, Пират, — говорю ему. Нисколько не сомневаюсь, что он меня понял. — Конечно, на Угольный. Жажду нашу может утолить только Угольный.

И мы тихо — уже охотничьим шагом — трогаемся вверх по улице. Дойдем до Бруснева переулка, там шмыгнем «на зады», пройдем с полкилометра полем до березничка, поднимемся вдоль опушечки еще с версту и исчезнем, растворимся в Угольном — самом богатом зверьем и дичью лесе Засурья.

Деревня впервослух еще спит. Но о «первозданной» тишине, о которой мечтается после долгой городской сутолоки, не может быть и речи. С натужным кряканьем нет-нет да зарабатывают в распадающейся темноте колодезные журавли, над каждым двором всплывают тонкий звон молочной струйки о подойник, гулкий вздох коровы — стадо у нас по раннелетней привычке и в августе выгоняют очень рано, — дробный топот спугнутых с места овец и еще какие-то шорохи, шепоты, встряски, которыми всегда богато живое подворье. Синь небосклона на востоке, куда мы идем, заметно вянет, жижеет, а за спиной она густеет, наливается мраком. Воздух чист и свеж несказуемо, многозвучно тихо навстречу идет рассвет… Хорошо!!!

Но тут перед глазами моими разворачивается такая противоестественно-детективная (почему-то так сложилось у меня, что детективы я как-то еще принимаю применительно к городу, а на деревне они никак не принимаются всерьез) картина, что я, к удивлению Пирата, минут целых на десять застываю на месте, не в силах переломиться обратно на охотничье настроение.

Из-за дома, к которому мы как раз подходим, появляется женщина в завязанном по самый нос платке (в теплый-то август). В правой руке ее — большой чемодан, черный, с блесткими металлическими прожилками по краям, в левой руке — большой узел, за спиной горбатится котомка.

У колодца стоят две женщины с ведрами, я узнал их: одна — Люба Костылина, вдовушка лет тридцати — сорока, не совсем, слыхивал, чистого поведения в смысле мужских ночных стуков в дверь, другая — хромая Нюрка Зубрилкина, женщина болтливая и довольно вздорная, жена чудаковатого безногого сапожника Саньки Костина со странным (так я и не выяснил до сих пор, откуда взялось) прозвищем — Малина.

Увидев их, женщина с вещами быстро повернула в Бруснев переулок и торопливо зашагала по дороге, ведущей в соседнее село Мартовку. Кто она? Не воровка ли какая с чужими вещами? Но ведь женщины у колодца видели ее, они даже смотрели прямо на нее и не сказали ни слова! Своя, деревенская? Но и тогда… Чтобы две такие болтушки так глубоко промолчали, увидев третью бабу на улице да еще в такую рань… Нет, тут нечто большее, чем даже простая ненормальность, а уж ненормальности деревенские я довольно-таки понимаю.