Виталий Захаров - Раскаты

Нет, близ Синявина нет никаких больших вод, озера довольно далеко в лесу — тут я посамовольничал над строками классика, но больно уж хорошо звучит! Гениальности классика с этого не убудет — наоборот, думаю, поэт там, в вечности, лишь порадуется вечности своих песен в самых неожиданных отголосках, звучащих даже в дальней глухоманной деревушке.

Про нее у нас говорят: «Деревня наша — что каша». В ней и сотню зернышек-дворов не начтешь (и селом-то она называется лишь потому, что по сельсовету к ней прикреплены еще две лесные деревушки), а живут и русские — потомки ссыльных поселян и беглецов «в леса» еще с тех закордонных времен, когда Порецкое, теперешний райцентр, стало вотчиной графа Салтыкова, живут и чуваши, и несколько мордовских и татарских семей. Потому что от Засурья, занявшего лесной угол в крутой излучине Суры, недалеко и до Татарии и Мордовии, и до Ульяновской и Горьковской областей. С Нижегородчины, кстати, пришел сюда и наш род по материнской линии, и называем мы бабушку «главкомом». Вот перед ее грозные очи и торопит меня мой долг, приурезав срок купания в травах и ветерках Прогона. Надо идти, хотя нет сил и желания пальцем шевельнуть, с ног до кончика каждой волосинки на голове струится масленая истома, я чувствую ее сладкое теченье в теле, и почему-то напоминает оно дрожь марева в полуденную жарынь.

Но надо идти, пора, совсем, чай, заждалась меня бабка.

Она стоит на крыльце, стоит в праздничной своей коричневой кофточке с оборками на рукавах и по талии, в темно-синей своей выходной юбке — ширеющей книзу, но коротковатой, как у школьницы. Стоит она, сложив на больших грудях большие руки, щурит на меня еще по-девичьи искристые глаза и улыбается.

— Здорово, бабка Зараиха, — говорю я. — Здравствуй, бабушка. Поклон тебе наши столичные прислали.

— Здоров, здоров, — круглит она, себе подобно, все слова на «о». И непререкаемо забирает мою ручную кладь. — Что как долго-то? Чай, никуда бы не сбежали твои леса… И как — отмяк хоть маненько?

— Отмяк чуток, бабка, отмяк…

— Ну-тко и гожо. Проходи давай, проходи.

И все. Встреча в прямом смысле на этом у нас кончается, я молча ступаю за нею в крылец, виновато понимая, что заставил ее ждать целый день, бессчетное количество раз выходить из дому и стоять, с нетерпением смотря в конец Линии. А объятия, поцелуи и даже рукопожатия с нами бабушка не признает — пришел-то ведь домой, а не к семидальней родне. Так же встречает она и дочь свою, мою мать, и зятя, моего отца, и даже первейшую свою любимицу — внучку Клавку (по ее — Кланька), мою сестренку. Ничего не значит здесь и время разлуки, хотя, с тех пор как мы переехали в Чебоксары, не так уж часто удается нам навещать ее. А в самой в ней наверняка и мысль никогда не заикнется, чтобы переехать к нам, и я ее, кажется, понимаю.

В избе бабкиной всегда пахнет свежим хлебом — она с войны не любит черствый хлеб и заквашивает тесто понемногу, но почти каждый день. Пахнет еще какой-то почти стерильной, но очень домашней чистотой, которая создается не только чистыми полами, окнами и занавесками, но больше всего, пожалуй, самим отношением к чистоте, постоянством — бабка у нас человек очень чистоплотный. И не только в хозяйстве там, одежде или еще в чем таком, а во всем подчистую: ни разу в жизни не слышал я из уст ее похабного слова, на которые щедры многие деревенские бабы, ни разу не видел, чтобы она ругалась с кем-нибудь вкрик, как бы ни припекала жизнь. На разговор же она не скупа — поговорить любит, особенно с людьми, от которых не нужно таить ничего (горжусь: к таким отношусь и я), и рассказывает обо всем тонко, не упуская ни малейшую малость, и зачастую с такой хитрецой, что не сразу поймешь, что она осуждает и что хвалит. Она вообще терпеть не может, когда люди рубят сплеча, еще не уловив как следует сути дела и не разобравшись, что тут к чему и почему.

Вот и теперь, собирая на стол ужин (в самом центре стола уже парит вовсю чугунок с моим любимым блюдом — домашним жарким), после двух-трех вопросов о делах наших там, «в городу», где, оказывается, всегда все в порядке и всегда, по ее мнению, мало случается нового, она уже приступила к своим здешним новостям. Обычно за первый же вечер я оказываюсь в курсе всех последних новостей, дел и забот деревни, и, в чем уже давно убедился, в курсе верном и обоснованном. Все это и сделало ее, мою бабушку, мою «бабку Зараиху», для меня и прокурором, и адвокатом, и судьей моей деревни. И, как вижу нередко, не только для меня…

Бабка разливает в пузырчатые рюмки портвейн, в граненые стаканы густое душистое пиво — и говорит, и говорит.

Бабка подкладывает мне мясца понежнее, огурцы поплотнее — и рассказывает, и рассказывает.

Бабка говорит, рассказывает, и лицо ее выпечатывает то грусть, то гордость, и ложатся на него поочередно то тусклые складки горечи, то лучистые морщинки улыбки. Бабка все выжмет из этого вечера, ибо знает, что я уже завтра «сорвусь с цепу» — пропаду в дебрях земляческих встреч, рыбацких костров и охотничьих троп.

Я сижу, слушаю и стараюсь не упустить ни одной даже малейшей тени на ее лице — они мне говорят больше, чем сами бесстрастные на голос рассказы.

Я сижу, слушаю и время от времени, стараясь не спускать с нее глаз, вытаскиваю из чемоданчика и складываю на скамейку подарки бабке: свои, родительские, Кланькины.

Бабка и не смотрит на них. Знаю: это она сделает завтра, когда меня не будет дома. Пересмотрит и перемеряет по нескольку раз, и сама поймет, что от кого. Сейчас она занята очень важным, самым важным для себя.

И я, может быть, — тоже…

Митя — человек взрослый. Всего один месяц с «чуть-чуток» — и пойдет в школу. Поэтому на вопрос отца, чем сегодня Дмитрий намерен заняться, он задумчиво трет подбородок указательным пальцем:

— Пожалуй, надо мне пойти порыбачить…

Иногда отец говорит, что весьма рассчитывал сегодня на его помощь в кузнице, и Митя, конечно, идет с ним. Но чаще отец понимающе кивает головой: да-да, рыбалка — дело стоящее, это уж точно, вчера уха была хороша, от нее так и пахло рыбой. И Митя — сборы у него недолги — степенно ступает в огород. Здесь он первым делом прикладывает руки ко лбу и пытливо, долго изучает восход. Солнце выбирается на «чистень» (так бабушка называет чистое небо) — значит, дождю не быть. Выйди оно в дымчатое марево — жди дождя. Это уж точно. А там какая рыбалка, насквозь мокрому? Сегодня, ясно дело, «зазноит». А раз так, бежим галопом в предбанник по коробку с червями, накопанными вечером, махнем через плетень позади огородов, и — по высохшей за лето болотистой лужайке — неси ноги к лесу! Благо, ноги проворны: Митька может бегать целый день и вот нисколько, ни ка капельку не устает.