Виталий Захаров - Раскаты

Выпрыгиваю из железной громадины «Икаруса», душной и толкотливой, невзирая на простор салона, и, не доверяясь счастливой «попутке», сразу же, мимо наивно современной столовой со шлакобетонными стенами, спешу выбраться в поле.

Вперед, вперед! И раз-два, раз-два! Вверх и вниз маячат облака, покачивается в такт шагам дымчато-зыбкий увал кружных лесов. Скорей, скорей!.. Живописно можно бы посидеть, отдохнуть у подножий громадных, почти уже отживших свое — только редкие нижние сучки сумели выжать из себя зелень-листочки — рябоствольных берез, вставших вдоль песчаной машинной катанки, но близость заветного изгоняет любую усталь и лень: только вперед!

Скорыми шагами боковой улочкой прохожу Кожевенное. Не люблю я этот полупоселок-полудеревню с ее грязными улицами и неряшливо разбросанными вдоль бережков речки Кири домами. Может быть, еще и потому, что больно уж много здесь держат свиней, которые там и здесь нарыли грязеполные ямы и лежат в них, похрюкивая, с дрожкими от жира спинами. Но вот мягчеет душа сама, невольно сбрасывается шаг — песчаная мягкая дорожка ведет теперь меня полого вверх, к молодому соснячку, в котором за долгим поворотом стоит хуторок из трех домов: это бывшее Речновское, а теперь отделившееся в самостоятельное Синявинское, лесничество. Около него я окончательно сойду с разбитой тяжелыми древогрузными машинами и возами дороги, которая поворачивает на восток, в далекий объезд Казачьего оврага, и ступлю на милую, бесшумную, всю в палой хвое тропинку — последний и самый счастливый отрезок моей долгожданной дороги. Конечно, мог бы я зайти в лесничество, посидеть, поговорить с людьми, потешиться воспоминаниями — когда-то в послевоенные годы я очень даже был вхож сюда, крепко дружил с внуком лесничего полунемым Федькой Савельевым, — но теперь знакомых у меня тут нет, да и дорога моя счастливая тянет вперед неудержимо.

Ведет, ведет меня тропинка, петляя и выпрямляясь, по молодому бору, потом по рослому и хмурому разнолесью, легко переносит через глубокий и сырой Казачий овраг, и — душа на тормоза. Невесть откуда ниспадает робость, жадно вдыхая насквозь прососненный воздух, вступаю в гулкий и величавый бор, названный звучно и таинственно — Гать (здесь и в помине нет топких мест, а значит, нет и никакой гати). Я не очень люблю нашу Гать. Вернее, побаиваюсь ее: тут всегда царит мохнатый полумрак, сердцевиной затаившийся где-то в тускло-бронзовом застволье, — гыр-р! — аж озноб по телу, — а сосны, стартовавшие в глубокую синь, смотрят с такой высоты, что хочется пойти на цыпочках, чтоб не слышали они тебя и не заметили ненароком. И гул всевременно над Гатью, угрюмый, угрозный. Знаю: смурно действуют на душу и сказы о жутких убийствах, что вершались здесь когда-то в старину. И опять я переключаю скорость, почти пробегаю светлеющий в предглазье квартал и, облегченно вздохнув, с придурковатой улыбкой окунаюсь в стеклянной чистоты и прозрачности молодой березник. Теперь вздохнуть совсем вольготно, перебраться неспешно через безымянный до сих пор овражек, весь заросший осокой, папоротником и низким ольшаником — так все смешано в Засурье, перемешано! — взойти на бережок и…

И передо мной — мое «самое-самое»: Прогон!

Прогон — это вековые дубы, вставшие далеко друг от друга, а все, кажется, в теснине: сучья их, каждый с порядочное дерево, сошлись над головой в богатырском рукопожатье. Высок и крепок зеленый шатер Прогона, но куда, против гатьего, щедр на воздух и свет.

Прогон — это и гул похлеще, чем в сосновой Гати, но гул не сумрачный, как в бору, а открытый, душой нараспашку. Как они гудят, наши прогоновские великаны, как гудят! Мал человек, мала грудь его, чтобы вместить в себя весь необъятный зеленый звон такой дубравы! Постоишь-постоишь, бессильный понять охватившее тебя буйство сил, и невольно выстонет, выплачет сердце: «Эх, как жить-то хочется, бра-атцы мои-и!..»

Прогон — это и кудреватые копны орешника, это и изумрудная, невысокая, ровная, подстригаемая низовым ветерком травушка-муравушка, насквозь пронизанная бесчисленными солнечными зайчиками, похожими не на зеркальные осколки, какими они бывают на плотном и гладком материале, а на длинные неоновые фонарики, растущие из земли…

Нет, вы только попробуйте, хоть только попытайтесь представить все это вместе, во всей ослепительной и звучной совокупности. Нет, не видавшему своими глазами никогда не понять, не почувствовать, что такое наш Прогон.

А мне и этого мало, все мало! Очарованный странник, тороплюсь на свое еще «самее» — на опушку, четко проходящую по лобозине взгорья. И здесь… Здесь швыряется на землю немудреная дорожная кладь, и, выдохнув из себя последнюю усталь, валишься на теплый ковер лужайки. Ложишься на спину, подкладываешь руки под голосу и сладко втекаешь в забытье-полудрему.

Наконец-то!..

Лежу, ни о чем не думая, ни о чем не волнуясь, ни к чему больше не стремясь… Гудит, гудит Прогон. И странно, и страшно сознавать, что так же гудел он сто, двести лет назад и будет так же гудеть еще сто и еще двести лет, и частичка его гордой симфонии, уделенная тебе, в целом-то коротка, как мгновение. Бредут, бредут по сине-слепящему небу белопенные облака — мал и узок для них твой, человеческий окоем — и уходят за вал дубовых крон, покойно-равнодушные, а на смену им выступают другие, еще пышнее и величавее. Сотни и тысячи лет спешат они вот так куда-то по важным своим делам и будут идти еще многие тысячи лет после нас…

С ума можно сойти от зависти и страха: нет, не породить тебе такое, чтоб оно вот так — через века, невольно и нежданно — проросло бы и зазвенело в чьем-либо сердце!

С поля прибегает легонький ветерок, раскачивает — озоруя — травинки перед глазами, потом набрасывается на волосы и струит их на лицо. Как хорошо… Ветерки… «Ветерок» — хорошо, но еще лучше, кажется, чувашское «силь-ачи» — «сын ветра»… Прищурь глаза, чтоб не вспугнуть, вглядись — и вон они, вон скачут по стебелькам, шалуны, скачут, пересвистываясь и перешептываясь, вон убегают они, внезапно повзрослев, по ковру Прогона — лишь топоток по траве да кустам лещины: тр-р-р…

Благословенны минуты полного слияния с природой: рядом с тобою — сама вечность, и ты отрешен от мира, от себя самого, непутевого, ты весь во власти блаженного покоя, ты счастлив, что и тебе уделена частица бесконечной симфонии, что над тобою цветут облака и трепещут от обилия жизни листья. Но всему на свете положен срок — его я почти равняю с долгом, ибо что может строже держать сроки, чем долг? — и уж тем более праздному валянью на траве. И «счастье полной отрешенности» — лишь кукиш себе с улыбкой: слух уже начинает ловить звуки, доносящиеся с полевой низины. Там мое село, мое Синявино.